тошнотворного запаха и соображая, как все было. - Когда меня ранило? Куда
меня ранило? Где Зоя? Она была рядом..."
груди, видимо, оглушенная, с закрытыми глазами. Аккуратной белой шапки не
было, волосы, забитые снегом, рассыпались по плечам, по лицу, и она ловила
их зубами, прикусывала их, а зубы белели.
непослушное тело от снарядного ящика, от стальных головок бронебойных
гранат, давивших ему в грудь, и не мог этого сделать.
преодолением страдания и боли и отвернулась. Сквозь тягучий звон в ушах он
не расслышал звук ее голоса, только заметил, что взгляд ее был направлен на
тихо скребущую ногтями землю руку Касымова, вытянутую из-за колеса орудия.
бруствера. Касымов уже лежал лицом вниз, ватник его был посечен осколками,
кучки выброшенной разрывом земли, порохового снега чернели на его спине,
валенки подвернуты носками внутрь. Но жила еще одна рука. И Кузнецов видел
эти скребущие пальцы.
снаряд разорвался на бруствере, их обоих контузило, оглушило, а Касымов
умирает и надо отнести его в нишу позади орудия, немедленно отнести, скорее
отнести. Он не понимал, почему им нужно сделать это скорее и почему Зоя
медлит, когда нельзя медлить ни секунды, потому что их двое осталось
здесь...
снарядного ящика под бруствер, взял ее двумя руками за плечи с надеждой и
бессилием. - Зоя! Тебя оглушило? Зоя, слышишь? Ты ранена?.. Зоя!..
сомкнутые губы под прядями волос; она вдруг обратной стороной рукавицы
вытерла ему подбородок, и он различил кровь на этой рукавице.
Зоя, посмотри, что с Касымовым! Слышишь? Быстро! Мне - к орудию?.. Кажется,
Касымова...
станинам, готовый броситься к ящику со снарядами, к прицелу, но тут увидел,
как Зоя вдоль бруствера поползла к колесу орудия, и дошел ее голос:
наклонясь, стала ощупывать руками его иссеченную на груди телогрейку,
грязные повязки на животе, набухшие бурой влагой, разорванные осколками.
глазами. И Кузнецов понял: Касымов был убит осколками в грудь, видимо, в тот
момент, когда он еще хотел подняться, когда последний снаряд разорвался на
бруствере...
лицо его, недавно живое, смуглое, ставшее мертвенно-белым, истонченным
жуткой красотой смерти, удивленно смотрело влажно-вишневыми полуоткрытыми
глазами на свою грудь, на разорванную в клочья, иссеченную телогрейку, точно
и после смерти не постиг, как же это убило его и почему он так и не смог
встать к прицелу. В этом невидящем прищуре Касымова было тихое любопытство к
непрожитой своей жизни на этой земле и вместе спокойная тайна смерти, в
которую его опрокинула раскаленная боль осколков, ударившая ему в грудь в
тот самый момент, когда он пытался подняться к прицелу.
смерти испытал какое-то необъяснимое чувство неподчиненности самому себе.
двигаться, а только лежал бы в беспомощности, в неподвижности, ничего не
видя, ничего не слыша уже, вызывала в нем ненависть к возможному этому
бессилию. И вид двух горящих танков за бруствером, перекрещенные по всей
степи косяки огня, сплошная, подвижная, кипящая масса дыма, где возникали и
пропадали скорпионно-желтые бока танков перед балкой, горячие толчки
накаленного воздуха, которые он чувствовал лицом, гром боя в заложенных ушах
- все разжигало в нем не подчиненную разуму неистовую злость, одержимость
разрушения, нетерпеливую, отчаянную, похожую на бред, незнакомую ему раньше.
кресты! В эту степь! Только бы орудие было цело, только бы прицел не
задет..." - кружилось в его голове, когда он, как пьяный, встал и шагнул к
орудию. Он осмотрел, поспешно ощупал панораму, заранее боясь найти на ней
следы повреждения, и то, что она была цела, нигде не задета осколками,
заставило его бешено заторопиться: его руки задрожали от нетерпения.
вожделенно, так жадно припал к прицелу и так впился пальцами в маховики
поворотного и подъемного механизма, что слился с поползшим в хаос дыма
стволом орудия, которое по-живому послушно было ему и по-живому послушно и
родственно понимало его.
смерти, эту слитость с орудием, эту лихорадку бредового бешенства и лишь
краем сознания понимая, что он делает.
встречные всплески огня, желтые бока танков, железными стадами ползущих
вправо и влево перед балкой. Его вздрагивающие руки бросали снаряды в
дымящееся горло казенника, пальцы нервной, спешащей ощупью надавливали на
спуск. Резиновый, влажный от пота наглазник панорамы бил в надбровье, и он
не успевал поймать каждую бронебойную трассу, вонзавшуюся в дым, в движение
огненных смерчей и танков, не мог твердо уловить попадания. Но он уже не в
силах был подумать, рассчитать, остановиться и, стреляя, уверял себя, что
хоть один бронебойный найдет цель. В то же время он готов был засмеяться,
как от счастья, когда, бросаясь к казеннику и заряжая, видел ящики со
снарядами, радуясь тому, что их хватит надолго.
наткнулся на останавливающие его, схватившие его взгляд глаза Зои, широкие,
изумленные на незнакомо подсеченном лице. И он даже не понял в первую
секунду, зачем она здесь, зачем она сейчас с ним.
выругался внезапно, как не ругался никогда в ее присутствии. - Уходи, я
говорю!
она пристально смотрела, не узнавая его, всегда сдержанного, городского
лейтенанта, а обе руки ее держали снаряд, прижав к груди. И она насильно
усмехнулась.
отбирали у него часть злобы, часть ненависти, такой необходимой, такой
понятой им, нужной ему, чтобы чувствовать свою разрушительную силу, которую
он никогда в жизни столь сильно не ощущал.
убьют!
перекрестие прицела сгущенные дымы, пылающие костры машин, тупые лбы танков
в разодранных разрывами прорехах... Но когда он нажал ручной спуск, посылая
снаряд туда, в это видимое им движение неостановленных танков, резкий блеск
молнии сплошь рассек небо, полыхнул в прицел вместе с бьющим жаром
сгоревшего тола. Ударом сбоку Кузнецова отбросило от панорамы, прижало к
земле, комья земли обрушились на спину. А когда он уже лежал, в голове
мелькнула злорадно-счастливая мысль, что и сейчас его не убило, и другая
мысль - вспышкой в мозгу:
разорвавшейся молнией.
шинели, дыша в потное его лицо, прижимаясь к нему так тесно и плотно, что он
почувствовал боль и увидел ее прижмуренные глаза, ее веки, черные, в
какой-то траурной гари, ищущее защиты ее тело замерло, вжавшись в его тело.
это!..
улавливая этот заклинающий шепот под вращающимися жерновами грохота. При
каждом разрыве ее тело вдавливалось еще плотнее в его тело - и тогда он,
стиснув зубы, обнял ее с инстинктивной последней защитой перед равной
судьбой, соединившей их, простившей все, с последней помощью, как взрослый
ребенка, притиснул ее голову к своей потной шее. И так, накрепко обняв, ждал
крайней секунды, чувствуя, как взрывной волной кидало ему в лицо Зоины
волосы, удушая горячим запахом сгоравшего тола, и перед этим обрывом
секунды, ощущая ее грудь, ее круглые колени, ее холодные губы на своей шее,
он с ужасом думал, как внезапно обмякнет в руках Зоино тело от удара осколка
в спину "Сюда, к колесу орудия... прижать ее спиной к колесу! Оно защитит от
осколка, если...".
ушах звон, вползая из грохота; прижавшая их к орудию молниями рвущаяся
грозовая туча уходила за бруствер, оседала за огневой. И хотя разогретый
толом воздух, земля с гулом колыхались, потрясаемые боем, звенящая и острая
щелочка тишины свежим воздухом прорезала огневую, вошла в эту сжатую тесноту
между их телами.
Василенко Иван
Максимов Альберт
Сертаков Виталий
Майер Стефани
Сертаков Виталий
Посняков Андрей