помотал, чуть ли не всхлипнул даже.
получили?
как вас. Истинный Бог. Водка преотвратнейшая, а карты перли, как на нерест.
со столь изящным обалдением.
левом плече.
ничегошеньки не понимает, а я - искренне все. Банкую по-крупному, и кураж -
на моем левом плече.
глазах у меня тогда рябило?..
меня измученными, отчаянно усталыми глазами. Сказал неожиданно спокойным,
почти отеческим тоном:
Илью Ивановича, он еще от удара не оправился. Матушку свою Наталью
Филипповну тоже пожалей. Невесту свою вспомни, о свадьбе грядущей подумай.
Вполне так может статься, что не выйдешь ты отсюда. Вполне.
всякий дворянин в эту голубую службу шел, потому что презренной она
считалась. Государству, может, и нужная, а честью дворянской отвергаемая
решительно, язвительно, а подчас и грубо. Руки мы, офицеры, им, голубым
мундирам, никогда не подавали. А коли подал бы кто, то тем же днем и рапорт
бы своему командиру подал. С просьбой о переводе в самый что ни на есть
глухоманный полк. Честь закон подпирает, но никогда не наоборот.
задней мысли. - Шлея под хвост попала.
рукой. Там для потомства пушкинские подарки хранил. А эти стихи - отдельно.
Сами видели во время обыска. Потому отдельно, что попали они ко мне и впрямь
по пьяному счастью.
почесать даже... Но удержался я.
говорится. Только несчастье ваше вполне даже трезвое сейчас. Уж трезвее и не
бывает.
истинную правду говорил в тот момент. - Лакея своего, Савку, чудом тогда не
проиграл, на кон его поставив!
звон этот воспринял своим чутким жандармским ухом.
можно.
уж и денег не осталось. Вот он стихами со мной и рассчитался тогда. Этими
самыми, которые не в папке. Про Андрея. И я, каюсь, принял список этот даже
с удовольствием.
брать? Да я свою роту первым в полку поднял, чтоб Государя Императора
защитить!
озадачились, поскольку рота моя и вправду лучшей считалась, а я мятежом на
Сенатской площади громко тогда возмущался. От всей души, что называется.
время ни армия, ни простой народ ничего о них не знали. Ни целей их, ни
дальнейших планов, ни понимания, ради чего все это сотворено. Замкнуто они
держались, на все пуговицы застегнувшись, и посторонних к себе и на версту
не подпускали. А любой гарнизонный офицеришка - он ведь тоже человек. Не
пешка он в гвардейской высокой игре, он знать право имеет, зачем все
делается да за ради чего.
Тогда героев в них увидели, только тогда, не раньше. И я - не исключение...
станции?
Санкт-Петербург. А может, на Псков... Памятью помрачился, господин
полковник. Одиннадцать дней пил беспробудно.
запамятовали?
провального тумана.
столу, глянул свирепо. - Вот и следуйте вспоминать!
казематные погреба, где даже трензеля невозможно было хранить, а людей -
возможно, можно и нужно, как выяснилось. Чтобы вспомнили либо истину, либо -
угодное. Об истине я и не помышлял - в цене мы с ней расходились, - а
угодное сыскным господам доброго размышления требовало.
не интересовали, хотя я не понимал тогда, почему не интересовали, и опасался
подвоха. Но по всему выходило, что их сильно заинтриговал полный список
"Андрея Шенье". Может быть, не столько сам список, сколько путь, каким он в
моих руках оказался. Самый короткий, понятный, а потому и удобный для них
путь (от Александра Сергеевича в мои руки) я сразу же отверг решительно и
бесповоротно. А кое-как, почти на бегу сочиненный мною сложный, неудобный и
скорее подозрительный, чем ясный, путь отстаивал с пеной у рта, себя не
щадя, несмотря на всю его дырявость, абсурдность и явное несовершенство. И я
вовремя, исключительно вовремя ввернул, как чудом не проиграл собственного
молочного брата, очень во-время и - к месту: таковое за все рамки выходило,
а потому и запоминалось, и как мой Савка, так и смотритель на этом крест
поцелуют со всей истовостью...
захлебнувшись им, как жижей болотной. Шатнулся то ли от контраста, то ли от
омерзения, влип рукою в склизь на стене и понял вдруг, что я для них - нуль.
Никто. Пустота. Ямка на дороге, чуть качнувшая государственный экипаж. И
упрятать меня хоть в московские подземелья, хоть в Петропавловские равелины
для них никакого труда не составляет, как бы мой родной бригадир ни метался
при этом по присутствиям, кабинетам да салонам: человека Россия видеть так и
не научилась. Она с рождения близорука и видит только того, кто у трона
суетится. А кто там поодаль шпагой отмахивается, честь ее защищая, или
хлебушек ей к столу на собственном горбу тащит - тот всегда как бы в некоем
казенном облаке пребывает, фигуры собственной не имея. Размыты очертания его
для России, до той поры размыты, пока он, пупок собственный едва не
развязав, каким-либо знаком себя не обозначит. Звездой, разумеется, всего
лучше. Заметнее. Вот потому-то все к орденам, чинам да званиям так у нас и
рвутся. Бешено рвутся, себя не щадя и других не жалея, чтоб только бы из
того казенного тумана вырваться. Замеченным стать. Фигурою.
Баден-Бадене...
Европе.
туманной массою и освещенными фигурами у нас ослепительно велик. До рези в
глазах...
неукоснительно и непременно исполняя отданный самому себе приказ:
замкнутая, родовыми узами перевитая, общим детством сплоченная в особое
стадо, а потому и ощущающая себя иной породой. Но я не из их числа. Я из
тех, кто мечом да шпагой их житейское спокойствие обеспечивал. Предки мои
Браун Дэн
Панов Вадим
Сертаков Виталий
Сертаков Виталий
Флинт Эрик
Шилова Юлия