Чтение 36–й страницы книги ~Жизнь и судьба~

над Магаданом, над Советской Гаванью, над снегами колымского края, над
чукотской тундрой, над лагерями мурманского севера и северного
Казахстана...

Под голоса сирен, под удары ломика по подвешенной к дереву рельсе шли
добытчики соликамского калия, ридеровской и балхашской меди, колымского
никеля и свинца, кузнецкого и сахалинского угля, шли строители железной
дороги, идущей поверх вечной мерзлоты вдоль берега Ледовитого океана,
колымских бархатных трасс, рабочие лесоповала Сибири и Северного Урала,
мурманского и архангельского края...

В этот снежный ночной час начинался день на таежных лагпунктах и
командировках великой лагерной громады Дальстроя.

40

Ночью у зека Абарчука был приступ тоски. Не той привычной и угрюмой
лагерной тоски, а обжигающей, как малярия, заставляющей вскрикивать,
срываться с нар, ударять себя по вискам, по черепу кулаками.

Утром, когда заключенные поспешно и одновременно неохотно собирались на
работу, сосед Абарчука, газовый десятник, кавалерийский комбриг времен
гражданской войны, длинноногий Неумолимов спросил:

- Что это ты мотался так ночью? Баба снилась? Ржал даже.

- Тебе бы только баба, - ответил Абарчук.

- А я думал, ты во сне плачешь, - сказал второй сосед по нарам,
придурок Монидзе, член президиума Коммунистического интернационала
молодежи, - я тебя разбудить хотел.

А третий лагерный друг Абарчука, фельдшер Абраша Рубин, ничего не
заметил и сказал, когда они выходили в морозную тьму:

- Мне, знаешь, сегодня снился Николай Иванович Бухарин, будто он
приехал к нам в Институт красной профессуры веселый, живой, и идет дикий
шум по поводу теории Енчмена.

Абарчук пришел на работу в инструментальный склад. Пока его помощник
Бархатов, зарезавший когда-то с целью грабежа семью из шести человек,
растапливал печь кедровыми чурками - отходами от лесопильной рамы, Абарчук
перекладывал инструменты, лежавшие в ящиках. Ему казалось, что колючая
острота напильников и резцов, напитавшихся обжигающим холодом, передает
чувство, испытанное им ночью.

День ничем не отличался от предыдущих. Бухгалтер прислал с утра
утвержденные техотделом заявки дальних лагпунктов. Надо было отобрать
материалы и инструменты, упаковать их в ящики, составить сопроводительные
ведомости. Некоторые посылки были некомплектны, и требовалось составление
особых актов.

Бархатов, как всегда, ничего не делал, и заставить его работать нельзя
было. Он, приходя на склад, занимался лишь вопросами питания, и сегодня он
с утра варил в котелке суп из картофеля и капустных листьев. На минуту
забежал к Бархатову профессор латыни из Харьковского фармацевтического
института - посыльный при первой части, и дрожащими красными пальцами
высыпал на стол немного грязного пшена. Бархатов за какие-то дела брал с
него калым.

Днем Абарчука вызвали в финчасть - в отчете не сходились цифры. Зам.
нач. финчасти кричал на него, грозился написать рапорт начальнику. От этих
угроз Абарчуку стало тошно. Один, без помощника, он не справлялся с
работой, а пожаловаться на Бархатова он не смел. Он устал, боялся потерять
работу кладовщика, попасть опять в шахту или на лесоповал. Он уж поседел,
сил стало мало... Вот, наверное, и от этого охватила его тоска - жизнь
ушла под сибирский лед.

Когда он вернулся из финчасти, Бархатов спал, подложив под голову
валенки, видимо, принесенные ему кем-то из уголовников; рядом с его
головой стоял пустой котелок, к щеке прилипло трофейное пшено.

Абарчук знал, что Бархатов иногда уносит со склада инструменты,
возможно, валенки появились в результате обменных операций со складским
имуществом. А когда Абарчук однажды, недосчитавшись трех напильников,
сказал: "Как не стыдно во время Отечественной войны воровать дефицитный
металл", - Бархатов ему ответил: "Ты, вошь, молчи. А то знаешь!"

Абарчук не смел прямо будить Бархатова и стал греметь, перекладывать
ленточные пилы, кашлять, уронил на пол молоток. Бархатов проснулся,
спокойными, недовольными глазами следил за ним.

Потом он негромко сказал:

- Малый со вчерашнего эшелона рассказывал, - есть лагеря хуже Озерных.
Зека в кандалах, полчерепа побритые. Фамилий нет, одни номера понашиты на
груди, на коленях, а на спине бубновый туз.

- Брехня, - сказал Абарчук.

Бархатов мечтательно сказал:

- Надо бы всех фашистов политических туда собрать, а тебя, падло,
первым, чтобы не будил меня.

- Простите, гражданин Бархатов, я нарушил ваш покой, - сказал Абарчук.

Он очень боялся Бархатова, но иногда не мог справиться со своим
раздражением.

В час смены на склад зашел черный от угольной пыли Неумолимов.

- Ну как соревнование? - спросил Абарчук. - Включается народ?

- Разворачиваем. Уголек-то на военные нужды идет, - это все понимают.
Плакаты сегодня из КВЧ принесли: поможем Родине ударным трудом.

Абарчук вздохнул, сказал:

- Знаешь, надо написать труд о лагерной тоске. Одна тоска давит, вторая
наваливается, третья душит, дышать не дает. А есть такая особая, которая
не душит, не давит, не наваливается, а изнутри разрывает человека, вот как
разрывает глубинных чудовищ давление океана.

Неумолимов грустно улыбнулся, но зубы его не блеснули белизной, они у
него были порченые, сливались по цвету с углем.

Бархатов подошел к ним, и Абарчук, оглянувшись, сказал:

- Всегда ты так бесшумно ходишь, я вздрагиваю даже: вдруг уж ты рядом.

Бархатов, человек без улыбки, озабоченно проговорил:

- Я схожу на продсклад, не возражаешь?

Он ушел, и Абарчук сказал своему другу:

- Вспомнил ночью сына от первой жены. Он, наверное, на фронт пошел.

Он наклонился к Неумолимову.

- Мне хочется, чтобы парень вырос хорошим коммунистом. Я вот думал,
встречусь с ним, скажу ему: помни, судьба твоего отца - случай, мелочь.
Дело партии - святое дело! Высшая закономерность эпохи!

- Он твою фамилию имеет?

- Нет, - ответил Абарчук, - я считал, что из него вырастет мещанин.

Накануне вечером и ночью он думал о Людмиле, ему хотелось видеть ее. Он
искал обрывки московских газет, вдруг прочтет: "лейтенант Анатолий
Абарчук". И ему станет ясно, что сын захотел носить фамилию отца.

Впервые в жизни ему захотелось жалости к себе, и он представлял, как
подойдет к сыну, дыхание прервется, и он покажет рукой на горло: "Не могу
говорить".

Толя обнимет его, и он положит голову сыну на грудь и заплачет, без
стыда, горько, горько. И они так будут долго стоять, сын выше его на
голову...

Сын постоянно думал об отце. Он разыскал товарищей отца, узнал, как
отец участвовал в боях за революцию. Толя скажет: "Папа, папа, ты совсем
белый стал, какая у тебя худая, морщинистая шея... Все эти годы ты
боролся, ты вел великую, одинокую борьбу".

Во время следствия его кормили три дня соленым и не давали воды, били.

Он понял, что дело не в том, чтобы заставить его подписать показания о
диверсиях и о шпионаже, и не в том, чтобы он оговорил людей. Главное было
в том, чтобы он усомнился в правоте дела, которому отдал жизнь. Когда шло
следствие, ему казалось, что он попал в руки бандитов и стоит добиться
встречи с начальником отдела - и бандит-следователь будет схвачен.

Но шло время, и он увидел, что дело не только в нескольких садистах.

Он узнал законы эшелона и законы арестантского пароходного трюма. Он
видел, как уголовные проигрывали в карты не только чужие вещи, но и чужую
жизнь. Он видел жалкий разврат, предательство. Он видел уголовную Индию,
истеричную, кровавую, мстительную, суеверную, невероятно жестокую. Он
видел страшные побоища между "суками" - работающими и "ворами" -
ортодоксами, отказывающимися от работы.

Он говорил: "Зря не сажают", считал, что посажена по ошибке маленькая
кучка людей, в том числе и он, остальные репрессированы за дело, - меч
правосудия покарал врагов революции.

Он видел угодливость, вероломство, покорность, жестокость... Он называл
эти черты родимыми пятнами капитализма и считал, что их несли на себе
бывшие люди, белые офицеры, кулачье, буржуазные националисты.

Его вера была непоколебима, его преданность партии - беспредельна...

Неумолимов, собираясь уходить со склада, неожиданно сказал:

- Да, забыл, ведь тебя тут один спрашивал.

- Это где же?

- Со вчерашнего эшелона. Их на работу распределяли. Один тебя спросил.
Я говорю: "Случайно знаю, я с ним случайно четвертый год рядом на нарах
сплю". Он мне назвался, но фамилия вылетела из головы.

- А он какой по виду? - спросил Абарчук.

- Да знаешь, плюгавенький, шрам на виске.

- Ох! - вскрикнул Абарчук. - Неужели Магар?

- Во-во.

- Да это же мой старший товарищ, учитель мой, он меня в партию ввел! О
чем он спрашивал? Что говорил?

- Обычное спрашивал, - какой у тебя срок? Я сказал: просил пять,
получил десять. Теперь, говорю, кашлять стал, освободится досрочно.

Абарчук, не слушая Неумолимова, повторял: