уголках, они медленно летают и ползают, вялые, тихие. Вернее, замечаешь
изредка. Должно быть, они умирают совсем молодыми, не успев отложить яиц. Их
сметаешь шваброй в совок, не замечая. Странная порода. Но я стал добычей
иных недугов, слово неточное в основном кишечных. Я не желаю о них
распространяться к сожалению, а то был бы прелестный эпизод. Ограничусь тем,
что скажу: никто другой не превозмог бы их без посторонней помощи. Кроме
меня! Согнувшись пополам, прижав свободную руку к животу, я продвигался,
издавая время от времени вопль отчаяния и торжества. Мох, которым я питался,
вероятно, оказался вредным. Если бы я решил не задерживать палача, то
кровавый понос не остановил бы меня, я добрался бы до места казни на
четвереньках, теряя по дороге свои внутренности, изрыгая проклятия. Разве я
вам еще не говорил, что погубили меня мои же собратья?
вероломством. И обойду молчанием злоумышленников и призраков, которые
пытались помешать мне вернуться, как велел Йуди. И все-таки несколько слов
скажу, ради назидания самому себе и дабы приготовить свою душу к завершению.
Начну с моих редких мыслей.
Такие, например.
Адама, а из жирового утолщения на его ноге (задницы)?
вертикально?
возлагают на мощи святых, а левую - на мужской член?
пятницам от материнской груди?
себя, предварительно оскопив?
скуки?
Твое, да не приидет Царствие Твое, да не будет воля Твоя. И т. д. Середина и
конец просто восхитительны.
прибежище, чаша моего терпения переполнилась.
мной. Например, такие.
мой сын, его мать, Йуди, Габер, Моллой, его мать, Йерк, Мэрфи, Уотт, Камье и
прочие?
если ему написать? Или даже навестить? Я бы все ему объяснил. Что бы я ему
объяснил? Я бы умолял его о прощении. О прощении чего?
цепи, покрытый ранами и паразитами, неспособный двигаться, освятил дары на
собственном животе и дал себе отпущение грехов?
приблизить ее, не впадая в грех?
покрытые снегом, а в оттепель - слякотью, я хочу сказать, что часто думал о
своих пчелах, чаще, чем о курах, а видит Бог, о курах я думал часто. И думал
я, главным образом, об их танце, ибо пчелы мои танцевали, нет, не так, как
танцуют люди, чтобы развлечься, но совсем по-другому. Мне казалось, что из
всего человечества я один это знаю. Я исследовал это явление досконально.
Лучше всего было наблюдать, как танцуют пчелы, возвращающиеся в улей и
обремененные, более или менее, нектаром, их танец очень разнообразен по
фигурам и по ритму. В конце концов, я истолковал танец как систему сигналов,
посредством которых прилетающие пчелы, удовлетворенные или разочарованные
своей добычей, сообщают вылетающим пчелам, в каком направлении надо лететь,
а в каком не надо. Но и вылетающие пчелы танцевали и своим танцем,
несомненно, говорили: Все понятно, или: Не стоит беспокоиться. Вдали же от
улья, в разгар работы пчелы не танцевали. Здесь их лозунгом, вероятно, было:
Каждый за себя, - если допустить, что пчелы способны на подобные взгляды.
Танец состоял, главным образом, из очень сложных фигур, вычерчиваемых в
полете; я рассортировал их по классам, каждый со своим предполагаемым
смыслом. Оставалось еще жужжание, настолько меняющееся по тону вблизи улья,
что вряд ли эта перемена могла быть случайной. Сначала я предположил, что
каждая фигура танца подчеркивается посредством свойственного ей жужжания. Но
вынужден был отказаться от этой гипотезы. Ибо заметил, что одну и ту же
фигуру (по крайней мере то, что я называл одной и той же фигурой)
сопровождало самое разнообразное жужжание. И тогда я сказал: Цель жужжания -
не подчеркнуть танец, а, наоборот, видоизменить его. А именно, одна и та же
фигура меняет свой смысл в зависимости от жужжания, ее сопровождающего. Я
собрал и классифицировал огромное количество наблюдений на эту тему, и не
безрезультатно. Однако следовало учитывать не только фигуру танца и
жужжание, но и высоту, на которой та или иная фигура исполнялась. Я пришел к
убеждению, что одна и та же фигура, сопровождаемая одним и тем же жужжанием,
на высоте четырех метров от земли означает вовсе не то, что на высоте двух
метров. Ибо пчелы танцевали не на любой высоте, не где попало, напротив,
имелось три-четыре уровня, всегда одни и те же, на которых они и исполняли
свой танец. Если бы я поведал вам, какие это уровни и каковы между ними
соотношения, ибо я тщательно их измерил, вы бы мне не поверили. А сейчас
далеко не тот момент, чтобы вызывать к себе недоверие. Меня бы обвинили в
том, что я работаю на публику. Несмотря на все усилия, которые я приложил к
решению этих вопросов, я был потрясен непомерной сложностью пчелиного танца,
наверняка включающего в себя и другие компоненты, о которых я даже не
подозреваю. И я произнес с восторгом: Вот то, что можно изучать всю свою
жизнь, так ничего в этом и не поняв. На протяжении моего возвращения, когда
я мечтал о крохотной радости, размышления о пчелах и их танце утешали меня
более всего. Ибо я, как и прежде, мечтал о крохотной радости, хотя бы
изредка! В конце концов, я охотно согласился, что пчелиный танец ничуть не
лучше танцев народов Запада, фривольных и бессмысленных. Но для меня,
сидящего возле залитых солнцем ульев, созерцание танца пчел навсегда
останется благородным и разумным занятием, которое не в силах опорочить
размышления такого человека, как я. Я никогда не буду судить пчел слишком
строго, как судил Господа, которому меня научили приписывать мои собственные
чувства, страхи, желания и даже тело.
Именно по пути домой я услышал его впервые. И не обратил на него внимания.
неузнаваемым. И когда я проводил ладонями по лицу, характерным и более, чем
когда-либо, простительным жестом, лицо, к которому прикасались мои ладони,
было уже не моим лицом, а ладони, которые прикасались к моему лицу, были уже
не моими ладонями. И однако же главное в прикосновении оставалось тем же,
что и в былые времена, когда я был гладко выбрит, надушен и горд своими
нежными белыми руками интеллигента. И мой живот, который я не узнавал,
по-прежнему оставался моим, моим стариной животом, благодаря уж не знаю
какой интуиции. Сказать по правде, я не только знал, кто я такой, но и еще
острее и яснее, чем прежде, узнавал себя, несмотря на глубокие рубцы и раны,
которые меня покрывали. С этой точки зрения я был не так удачлив, как мои
знакомые. Жаль, если последняя фраза не несет в себе столько оптимизма,
сколько могла бы. Кто знает, не заслужила ли она право звучать менее
двусмысленно.
сказать, неотделима от него, в мирное время. Признаться, я всегда был
чувствителен к одежде, хотя я далеко не денди. Грех было бы жаловаться на
мой костюм, прочно и мастерски сшитый. Конечно, покрыт я был недостаточно,
но кто в этом виноват? Мне пришлось расстаться с соломенной шляпой, не
приспособленной к суровой зиме, и с гольфами (две пары), которые холод и
сырость, трудные переходы и нехватка моющих средств буквально свели на нет.
Зато подтяжки я ослабил до отказа, так что бриджи, очень мешковатые, по
моде, спускались до самых икр. При виде голубоватой кожи в промежутке между
бриджами и башмаками я вспоминал иногда о своем сыне и о том ударе, который
нанес ему - так возбуждает память мельчайшая аналогия. Башмаки мои давно
перестали гнуться из-за отсутствия ухода за ними. Так защищается дубленая
Шилова Юлия
Володихин Дмитрий
Корнев Павел
Круз Андрей
Шилова Юлия
Шилова Юлия