Чтение 36–й страницы книги ~Монументальная пропаганда~

языка и утащен на ту сторону фронта вражескими разведчиками. Таким образом,
ротный пропал без вести и Серегу перетащил с собой в пропавшие без вести.
Что и стало причиной различных неприятностей для жены его Валентины,
дворничихи из города Долгова.

Воевал Федор Бурдалаков, ничего не скажешь, храбро. Не отсиживался в
удаленных от линии фронта штабах, не руководил тыловыми органами снабжения.
В самых горячих переделках бил врага за себя и за Серегу, проявил много
отваги, за что продвигался в чинах, и орденами был не обижен. Орденов в
конце войны давали чем дальше, тем больше. Кончил войну Героем Советского
Союза, полковником, а две генеральские звезды получил: первую - служа в
Главном политическом управлении Советской армии, и вторую - при выходе в
отставку. Но где бы ни служил, чем бы ни занимался, никогда не забывал
Бурдалаков "про того парня", про Серегу, гармониста, балагура и храбреца.
Везде, где мог, о нем рассказывал, выступал от его имени и получал уже в
мирное время много всяких знаков внимания, знаков отличия и денежных знаков.
За себя получал и за Серегу, а Серегина семья пребывала в презрении,
забвении и нищете. Чего Бурдалаков, вероятно, просто не знал.

Выйдя на пенсию в относительно раннем возрасте, Федор Федорович был еще
в силах передвигать тяжелые вещи, что-нибудь копать, бурить, сверлить или, в
крайнем случае, протирать штаны в какой-нибудь конторе, но он теперь уже без
конца и лишних перерывов выступал на собраниях, на митингах, сидел с важным
видом в президиумах, то есть занимался деятельностью, которая называлась
патриотической. И сам называл себя, естественно, патриотом.

Но с тех пор, когда он совершал свои, еще раз подчеркнем, не мнимые, а
реальные подвиги, времени прошло много, кое-что подзабылось, затуманилось и
замшело, стало путаться с где-то вычитанным, вымышленным и домысленным.
Постепенно его воспоминания становились похожи на выдумки журналистов
мирного времени. Имевших о войне представление по кинофильмам в постановке
режиссеров, знавших войну по журналистским репортажам.

Много путешествовал Федор Федорович по местам своей и чужой фронтовой
славы и уже не за боевые заслуги, а, как говорилось, за бытовые услуги
получал награды, привилегии, ездил в хорошие санатории, лечился в
генеральской поликлинике, улучшал свои квартирные условия, менял старую дачу
на новую и в конце концов превратился в настоящего паразита, из тех, кто
десятки лет только то и делал, что вспоминал прошлые подвиги, призывал,
поучал, давал указания художникам, писателям и ученым, как рисовать, писать
книги и в какую сторону двигать науку. И, естественно, все писатели,
художники и ученые, которые не внимали генеральским указаниям, считались
антипатриотами и нахлебниками на шее трудового народа.

Пусть не подумает читатель, что автор с неуважением относится к людям,
которые отдали свою жизнь за родину или готовы были отдать. Автор чтит всех,
кто храбро сражался с врагом, а также тех, кто сражался нехрабро (им-то было
страшнее, чем храбрым), автор и к Федору Бурдалакову отнесся бы с полным
почтением, если бы он не брался учить людей тому, чему сам не был учен. Но
он учил кого угодно чему угодно, а если какие-то группы или отдельные
личности из художников, писателей, генетиков, кибернетиков к его
наставлениям относились без должного уважения, генерал Бурдалаков лично
садился за пишущую машинку и строчил, как из пулемета: "Мы, воины, ветераны
Великой Отечественной войны, от имени павших требуем сурово наказать..." И
советское правительство не всегда могло отказать столь заслуженным людям.

С некоторых пор генерал Бурдалаков для наглядности возил с собой в
специально сшитом парусиновом чехле красное знамя. Не простое, а пробитое
пулями и осколками и местами продырявленное кухонным ножом знамя с
изображенным на нем значком "Гвардия" и надписью "Даешь Берлин!". С этим
знаменем Федор Федорович якобы брал в 1945 году вражескую столицу, причем,
если его послушать и забыть другие известные факты истории, можно было
предположить, что он брал вражескую столицу, как медведя (про медведя он
тоже рассказывал), в одиночку. Все-таки насчет Берлина мы не знаем, но
советских городов Федор Федорович покорил с этим знаменем немало. В дни
всяческих годовщин: Советской Армии, Военно-Морского Флота, Победы, начала
Великой Отечественной войны, разгрома немцев под Москвой, в дни отдельных
битв, освобождения областей, форсирования рек, штурма крепостей, захвата
плацдармов и взятия столиц - Федор Федорович был непременным участником этих
торжеств, прибывая на них со своим знаменем. И еще раз напомним: никогда не
забывал Серегу, всегда выступал от его имени и вообще от имени павших, их
именем клялся и их именем проклинал. Не имея ни понятия, ни чувства, что,
благополучно дожив до старости, получив за войну все почести, должности,
ордена и пайки, стыдно выступать от имени тех, кто бесследно и в молодом
возрасте погиб, по словам поэта, "не долюбив, не докурив последней
папиросы".

Глава 10

Кроме всего, Федор Федорович оказался человеком общительным и
приверженным здоровому образу жизни. Легко подружившись с Аглаей, он стал
звать ее Глашей, дал почитать иностранную книгу "Бегом от инфаркта" и подбил
по утрам бегать трусцой вдоль моря. У нее не было для этого подходящей
одежды, но генерал позвонил секретарю горкома, тот позвонил председателю
горисполкома, тот позвонил директору горторга, тот позвонил директору
спортивного магазина, и через два дня Аглая вышла на первую пробежку в синем
трикотажном тренировочном костюме с надписью "Динамо" на груди и в тогда еще
только входивших в моду кроссовках. Сам же Бурдалаков был в спортивных
трусах, в свитере фирмы "Адидас" и в кроссовках "Адидас".

Федор Федорович, большой, хорошо сложенный, слегка поседевший, но с
лицом еще нестарым и загорелым, уже поджидал Аглаю, терпеливо разминаясь в
беге на месте.

Генерал ей нравился. У него была мощная спина борцовского типа, слегка
сутулая, с подвижными лопатками, и крепкие ноги с мускулистыми, загорелыми,
покрытыми редким волосом икрами, блестевшими, словно натертые воском. Каждый
день по асфальтированной крутой, вьющейся серпантином дорожке они спускались
на набережную, по дороге встречая артиста Крючкова - тот с полотенцем на
шее, так же пыхтя и отдуваясь, бежал наверх.

В первый день Аглая пробежала метров не больше полусотни, а неделю
спустя легко одолевала дистанцию между гостиницей и морвокзалом, туда и
обратно, и могла бы бежать еще, но Федор Федорович, с возрастом ставший
весьма осмотрительным, не советовал слишком усердствовать.

- Вот, - говорил он ей, когда бежал рядом, - если б вы еще бросили
курить или хотя бы сократили. А то у вас же легкие, если на них посмотреть
изнутри - дымоход. Все в саже. Если бы вы в себя заглянули, сами бы в ужас
пришли. Я ведь тоже курил, как не знаю кто, а потом начались проблемы с
ногами, и врач предупредил: будете курить, останетесь без ног. Я сказал ему
"спасибо", вышел из поликлиники, папиросы - в урну, и с тех пор шесть лет ни
одной.

Обычно генерал и Аглая бежали рядом, но иногда, предупредив ее:
"Извините, я порезвлюсь", он делал резкий рывок, убегал от нее метров на
триста, а потом уже не спеша бежал ей навстречу.

После пробежки разгоряченная, потная, она медленно поднималась в гору,
иногда при этом оглядывалась - смотрела, как Бурдалаков плавает в холодном
море.

Она в море купаться не решалась, но увлекалась контрастным душем с
водой сначала горячей, потом холодной и опять горячей-холодной, и так
несколько раз.

К завтраку спускались вместе, садились за стол, на котором уже стояли
накрытые салфетками граненые стаканы со сметаной, на тарелках творог со
сметаной, посыпанный сахарным песком, и тут же официантка Нинуля подвозила
на каталке другую еду, которую певуче рекламировала, щедро употребляя
уменьшительные и ласкательные суффиксы:

- Доброе утречко, - пела она, - что будем кушать? Кашка манная, кашка
овсяная, яишенка, сырнички, котлетки, картошечка.

Федор Федорович к первой еде относился серьезно и на завтрак съедал и
сметану, и творог со сметаной, и порцию манной каши, и яичницу из трех яиц,
и кусочек сыра. У Аглаи с утра аппетита не было, съест сырник, отхлебнет чаю
и - за папиросу.

- Опять за свою отраву, - регистрировал генерал.

Она смущалась, оправдывалась, сама удивляясь, что оправдывается:

- Я ведь не натощак.

- Обманываете, - хитро щурился генерал, - себя обманываете и меня
пытаетесь. Я ведь сам был такой. Бывало, проснусь, и руки тянутся к
папиросе. И сам дрожу весь, так прямо хочется затянуться. Чтобы не натощак,
откушу кусок хлеба, морковки, котлеты, что-нибудь проглотил, задымил тут же
и доволен. А на самом-то деле, Глаша, курильщикам надо завтракать особенно
плотно. Тем более что есть известная китайская мудрость: завтрак съешь
сам...

- Знаю, - перебивала Аглая, - обед раздели с другом, а ужин отдай
врагу.

- Вот именно, - охотно кивал Бурдалаков. - У меня друг есть Васька
Серов, тоже генерал, но юморной, как ребенок, и просто до невозможности. Уж
седой совсем, седьмой десяток распечатал, а все у него шутки да прибаутки.
"Я, - говорит, - Федя, живу точно по китайским правилам: завтрак съедаю сам,
обед готов разделить с тобой, а ужин отдаю Нинке". И сам смеется.

Конечно, не всегда Бурдалаков поучал Аглаю или воспитывал, часто он
просто излагал какие-то истории из своего фронтового прошлого, и опять-таки
эти его истории были в жанре социалистического реализма и похожи на рассказы
из журнала "Огонек" или "Советский воин".

Живее были его описания разных выдающихся людей нашего времени, а
выдающихся встретил он в жизни немало. Членов ЦК КПСС, министров, генералов,
и всех их он помнил, и каждого называл по имени-отчеству. Леонид Ильич,
Алексей Николаевич, Николай Викторович, Михаил Андреевич, Анастас
Иванович... Любил рассказывать о высоких приемах, особенно в Кремле, кто там