впервые услышал, как заголосили враги. Мы потом не раз убеждались, что
такова одна из особенностей гитлеровской армии: в бою при заминке или
неудаче подстреленные немцы орут в голос, призывая помощь, - так почти
никогда не кричат наши солдаты.
Прозвучала иноземная команда, и немецкая цепь, не тронутая с нашего края
пулеметом, разом легла.
легко, очень просто: "ура" - и немец побежал. На войне это не так.
существовал на свете, и не я один управлял боем. "Ура" возникло там,
откуда не ждали его ни мы, ни немцы.
разомкнутая шеренга.
шинели, наши штыки наперевес. Их было не очень много: сорок-пятьдесят. Я
догадался: это взвод лейтенанта Исламкулова, посланный из другого пункта в
район прорыва.
в тыл. Но маневр загиба фланга, можете не сомневаться, был известен и им.
Край цепи поднялся; отстреливаясь, немцы стали отбегать, создавая дугу.
к бойцу шли эти слова: "Подготовиться к атаке!", и у каждого, конечно,
замерло и нервно забилось сердце.
оттуда слабо доходило "ура-а-а!", а немцы торопливо перестраивались.
Напротив нас линия немцев поредела, но они успели подтянуть сюда два
легких пулемета, которые раньше, вероятно, следовали чуть в глубине за
наступающим строем. Один пулемет уже начал бить: участилось неприятное
посвистывание над головами.
мига, о котором всякому думалось со дня призыва в армию, который всякому
представляется самым страшным на войне, - ожидая команды в атаку.
так! Но уже нет времени исправить. Надо действовать скорее, скорее, пока
враг в замешательстве.
густо покраснел, стыдясь минутной растерянности, - лежал в цепи в
полусотне метров от меня. Он быстро поднял и опустил руку в знак того, что
слышит.
героизме в Красной Армии. Это истина, это святые слова. Но знайте,
массового героизма не бывает, если нет вожака, если нет того, кто идет
первым. Нелегко поднять людей в атаку, и никто не поднимется, если нет
первого, если не встанет один, не пойдет впереди, увлекая всех.
согнутый, устремленный вперед силуэт. Перед ним, на уровне плеч, чернела
заостренная полоска штыка - он схватил у кого-то винтовку. Раскрытый рот
шевелился. Оторвав себя от земли, исполняя приказ - не только мой, но
вместе с тем приказ Родины сыну, - Бурнашев прокричал во все поле:
Почти всегда в корреспонденциях бойцы поднимались в атаку с таким
возгласом. Но в газетных строчках все это выглядело порой как-то слишком
легко, и мне думалось: когда подойдет наш черед, когда доведется кинуться
в штыки, все будет, наверное, не так, как в газете. И из горла вырвется
иное, что-нибудь яростное, лютое вроде "бе-ей!" или просто "а-а-а-а!..".
Но в этот великий и страшный момент Бурнашев, разрывая тысячи ниток,
которые под огнем пришивают человека к земле, двинулся, крича именно так:
проволоку, Бурнашев с разбегу, с размаху упал. Показалось: он сейчас
вскочит, побежит дальше, и все, вынося перед собой штыки, побегут на врага
вместе с ними.
на распластанного в снегу лейтенанта, подкошенного с первых шагов, все
чего-то ждали.
те же слова, тот же призыв.
худенькой малорослой фигуре все узнали красноармейца Букеева.
в голову, но, казалось, ему, как и лейтенанту Бурнашеву, подсекло ноги,
срезало острой косой.
истекла секунда. Цепь не поднялась.
виднелось длинное пульсирующее пламя, вылетающее из стволов; оно смутно
озаряло пулеметчиков, которые, стоя на коленях, наполовину заслоненные
щитком, прикрывали перестроение немцев, не давали нам броситься в штыки,
держали нас настильным огнем.
момент для удара в спину врага, приближались к немцам, которые с той
стороны уже создали фронт, уже и там открыли пальбу, а мы лежали,
по-прежнему пришитые к земле, лежали, обрекая на погибель горстку
братьев-смельчаков.
вскочить, и никто не вскакивал.
предателями братьев? Неужели не найдется никого, кто в третий раз прянул
бы вперед, увлекая роту?
мне, к старшему командиру, к комбату, словно к центральной точке боя, хотя
я лежал на краю, притянуто обостренное внимание: все, чудилось, ждали, что
скажет, как поступит комбат. И, отчетливо сознавая, что совершаю безумие,
я рванулся вперед, чтобы подать заразительный пример.
выпалил русское ругательство.
напряглись, окаменели. Он оттолкнулся, чтобы резким движением встать, но
теперь я схватил его за руку.
комбатом. Прежнее ощущение стало еще резче: все до единого, казалось,
уголком глаза смотрят на меня. Бойцы, конечно, заметили: комбат хотел
встать и не встал, старший политрук хотел встать и не встал. Чутье, всегда
свойственное командиру в бою, сказало: мой недовершенный рывок смутил душу
солдата. Если рванулся и не поднялся комбат, значит, нельзя подняться.
выражение лица улавливается всеми, действует на всех; надобно знать, что
управление боем есть не только управление огнем или передвижениями солдат,
но и управление психикой.
вспомнил все, чему мы обучались, вспомнил завет Панфилова: "Нельзя воевать
грудью пехоты... Береги солдата. Береги действием, огнем..."
секунды. В эти секунды я, как и все мы, учился воевать, учился и у врага.
пулеметчикам! Прижмите их к земле!
немцев. Один наш ручной пулемет стоял неподалеку. Он тоже примолк после
того, как я скомандовал Бурнашеву: "Веди!" Теперь боец у пулемета
торопливо вставлял новый магазин. Туда быстро пополз Толстунов. Бойцы
лихорадочно стреляли. Вот заработал и этот пулемет.
кого-то мы там подстрелили. Один пулемет запнулся, перестало выскакивать
длинное острое пламя. Или, может быть, там меняют ленту. Нет, под пулями
это не просто... Ну... Я ловил момент, чтобы скомандовать, но не успел.
Над цепью разнесся яростный крик Толстунова:
Толстунов поднялся вместе с пулеметом и побежал, уперев приклад в грудь,
стреляя и крича на бегу. В третий раз над полем прозвучал яростный,
страстный призыв: