укоризненно обратился он к Елене.
превратился в петлюровский. И вот приезжаем мы на станцию, как ее, ну,
вот, ну, господи, забыл... все равно... и тут меня, вообразите, хотели
расстрелять. Явились эти петлюровцы, с хвостами...
расстреляем! Они решили, что я офицер и спрятался в санитарном поезде. А у
меня протекция просто была... у мамы к доктору Курицкому.
кит. Знаем.
начинаю богу молиться. Думаю, все пропало! И, знаете ли? птица меня
спасла. Я говорю, я не офицер. Я ученый птицевод, показываю птицу... Тут,
знаете, один ударил меня по затылку и говорит так нагло - иди себе, бисов
птицевод. Вот наглец! Я бы его убил, как джентльмен, но сами понимаете...
повернулась и, не дослушав, бросилась туда.
дня. Сумерки поэтому побежали по квартире уже с трех часов. Но на лице
Елены в три часа дня стрелки показывали самый низкий и угнетенный час
жизни - половину шестого. Обе стрелки прошли печальные складки у углов рта
и стянулись вниз к подбородку. В глазах ее началась тоска и решимость
бороться с бедой.
что в Николкиной голове был хаос и путаница, вызванная важными загадочными
словами "Мало-Провальная...", словами, произнесенными умирающим на боевом
перекрестке вчера, словами, которые было необходимо разъяснить не позже,
чем в ближайшие дни. Хаос и трудности были вызваны и важным падением с
неба в жизнь Турбиных загадочного и интересного Лариосика, и тем
обстоятельством, что стряслось чудовищное и величественное событие:
Петлюра взял Город. Тот самый Петлюра и, поймите! - тот самый Город. И что
теперь будет происходить в нем, для ума человеческого, даже самого
развитого, непонятно и непостижимо. Совершенно ясно, что вчера стряслась
отвратительная катастрофа - всех наших перебили, захватили врасплох. Кровь
их, несомненно, вопиет к небу - это раз. Преступники-генералы и штабные
мерзавцы заслуживают смерти - это два. Но, кроме ужаса, нарастает и жгучий
интерес, - что же, в самом деле, будет? Как будут жить семьсот тысяч людей
здесь, в Городе, под властью загадочной личности, которая носит такое
страшное и некрасивое имя - Петлюра? Кто он такой? Почему?.. Ах, впрочем,
все это отходит пока на задний план по сравнению с самым главным, с
кровавым... Эх... эх... ужаснейшая вещь, я вам доложу. Точно, правда,
ничего не известно, но, вернее всего, и Мышлаевского и Карася можно
считать кончеными.
или раскалывались с хрустом, или выскальзывали из-под косаря и прыгали по
всей кухне, пальцы у Николки занемели. Пузырь с серебристой крышечкой
лежал под рукой.
мелькали образы Най-Турса, рыжего Нерона и Мышлаевского. И как только
последний образ, в разрезной шинели, пронизывал мысли Николки, лицо Анюты,
хлопочущей в печальном сне и смятении у жаркой плиты, все явственней
показывало без двадцати пяти пять - час угнетения и печали. Целы ли
разноцветные глаза? Будет ли еще слышен развалистый шаг, прихлопывающий
шпорным звоном - дрень... дрень...
побежал.
что Алексея Васильевича ранили. Если узнают, храни бог, что он против них
воевал, будет беда.
расширенными глазами поглядела на Елену. - Что в городе делается, царица
небесная! Тут на Боричевом Току, иду я, лежат двое без сапог... Крови,
крови!.. Стоит кругом народ, смотрит... Говорит какой-то, что двух
офицеров убили... Так и лежат, головы без шапок... У меня и ноги
подкосились, убежала, чуть корзину не бросила...
косо поехали на пол сковородки...
и силу - ровно двенадцать. Обе стрелки сошлись на полудне, слиплись и
торчали вверх, как острие меча. Происходило это потому, что после
катастрофы, потрясшей Лариосикову нежную душу в Житомире, после страшного
одиннадцатидневного путешествия в санитарном поезде и сильных ощущений
Лариосику чрезвычайно понравилось в жилище у Турбиных. Чем именно -
Лариосик пока не мог бы этого объяснить, потому что и сам себе этого не
уяснил точно.
Елена. И Николка очень понравился. Желая это подчеркнуть, Лариосик улучил
момент, когда Николка перестал шнырять в комнату Алексея и обратно, и стал
помогать ему устанавливать и раздвигать пружинную узкую кровать в книжной
комнате.
Лариосик и до того засмотрелся на открытое лицо, что не заметил, как
сложил сложную гремящую кровать и ущемил между двумя створками Николкину
руку. Боль была так сильна, что Николка взвыл, правда, глухо, но настолько
сильно, что прибежала, шурша, Елена. У Николки, напрягающего все силы,
чтобы не завизжать, из глаз сами собой падали крупные слезы. Елена и
Лариосик вцепились в сложенную автоматическую кровать и долго рвали ее в
разные стороны, освобождая посиневшую кисть. Лариосик сам чуть не
заплакал, когда она вылезла мятая и в красных полосах.
же это со мной делается?! До чего мне не везет!.. Вам очень больно?
Простите меня, ради бога.
распоряжению, струю холодной воды из крана.
разложилась и стало ясно, что особенного повреждения Николкиной руки нет,
Лариосиком вновь овладел приступ приятной и тихой радости по поводу книг.
У него, кроме страсти и любви к птицам, была еще и страсть к книгам. Здесь
же на открытых многополочных шкафах тесным строем стояли сокровища.
Зелеными, красными, тисненными золотом и желтыми обложками и черными
папками со всех четырех стен на Лариосика глядели книги. Уж давно
разложилась кровать и застелилась постель и возле нее стоял стул и на
спинке его висело полотенце, а на сиденье среди всяких необходимых мужчине
вещей - мыльницы, папирос, спичек, часов, утвердилась в наклонном
положении таинственная женская карточка, а Лариосик все еще находился в
книжной, то путешествуя вокруг облепленных книгами стен, то присаживаясь
на корточки у нижних рядов залежей, жадными глазами глядя на переплеты, не
зная, за что скорее взяться - за "Посмертные записки Пиквикского клуба"
или за "Русский вестник 1871 года". Стрелки стояли на двенадцати.
Поэтому часы не били двенадцать раз, стояли молча стрелки и были похожи на
сверкающий меч, обернутый в траурный флаг.
привязанных к пыльному и старому турбинскому уюту, был тонкий ртутный
столбик. В три часа в спальне Турбина он показал 39,6. Елена, побледнев,
хотела стряхнуть его, но Турбин повернул голову, повел глазами и слабо, но
настойчиво произнес: "Покажи". Елена молча и неохотно подала ему
термометр. Турбин глянул и тяжело и глубоко вздохнул.
таял и плавился мелкий лед. Лицо его порозовело, а глаза стали блестящими
и очень похорошели.
сухие, потрескавшиеся губы. - Та-ак... Все может быть... Но, во всяком
случае, практике конец... надолго. Лишь бы руку-то сохранить... а то что я
без руки.
одеяло... Турбин умолкал, закрывая глаза. От раны вверху у самой левой
подмышки тянулся и расползался по телу сухой, колючий жар. Порой он
наполнял всю грудь и туманил голову, но ноги неприятно леденели. К вечеру,
когда всюду зажглись лампы и давно в молчании и тревоге отошел обед трех -
Елены, Николки и Лариосика, - ртутный столб, разбухая и рождаясь
колдовским образом из густого серебряного шарика, выполз и дотянулся до
деления 40,2. Тогда тревога и тоска в розовой спальне вдруг стали таять и
расплываться. Тоска пришла, как серый ком, рассевшийся на одеяле, а теперь
она превратилась в желтые струны, которые потянулись, как водоросли в
воде. Забылась практика и страх, что будет, потому что все заслонили эти
водоросли. Рвущая боль вверху, в левой части груди, отупела и стала
малоподвижной. Жар сменялся холодом. Жгучая свечка в груди порою
превращалась в ледяной ножичек, сверлящий где-то в легком. Турбин тогда
качал головой и сбрасывал пузырь и сползал глубже под одеяло. Боль в ране
выворачивалась из смягчающего чехла и начинала мучить так, что раненый
невольно сухо и слабо произносил слова жалобы. Когда же ножичек исчезал и
уступал опять свое место палящей свече, жар тогда наливал тело, простыни,
Прозоров Александр
Ильин Андрей
Ильин Андрей
Андреев Николай
Шилова Юлия
Круз Андрей