Чтение 36–й страницы книги ~Затеси~

всем добра хватает. С сентября на Сыме наступает ягодная пора и ореховая,
есть приемный пункт, где и деньги за дикоросты выдаются сразу же.

Выпивки в поселке никогда не хватает, сшибившие же деньгу налетчики
жаждут сей же час честно заработанное прокутить. А тут ни самолета, ни
вертолета. От скуки и тоски режут на столах и скамейках матерщину, оставляют
памятные именные знаки, иногда -- мудрейшие изречения и целые поэтические
опусы остаются на века запечатанными, впечатанными в тесаное бревно.

Вот один из поэтических перлов, украшающих сымский авиационный приют:

Сымский порт -- ужасная дыра,

Раз в неделю ходит самолет,

В магазине нету ни хера

И вина Назаров (предпоссовета, уже бывший.-- В. А.) не дает.

Э-эх, Россия -- мати, тех ли ты Божиих чад ждала и селила на своих
просторах, в своем доме? Иль тебе, больной, израненной, истерзанной -- уж
все равно?

Современные украшения

Вечерело уже, когда мы возвращались с рыбалки через широкое озеро и на
снегу вдруг что-то засверкало, запереливалось разноцветными блестками. Когда
мы сделали привал, я нагнулся и со снега поднял несколько серебристых
ленточек, похожих на фольгу, и вспомнил, что днем в воздухе кружилось,
сверкая, какое-то вроде бы елочное украшение и на меня опустилось несколько
таких вот ленточек. Я еще подумал: "Откуда принесло их на озеро? На озере-то
безветрие и тишина..."

Мне, технически безграмотному и темному, пояснили, что это проделки
военных или наших идейных охранителей -- ежедневно с большой высоты, с
самолетов выбрасывается тоннами эта вот специальная фольга, дабы делать
радиопомехи, дабы не слушали мы вражеские голоса и морально не разлагались.

"Господи, -- подумал я, -- этакую бы заботу проявляли о душе, а не об
ушах и башке, которая у нас и без того забита черт знает чем. Инвалиды без
досмотра мрут, дети болеют, школы и больницы нищи, а тут в воздух миллионы
вышвыриваются..."

И только ли в воздух? Вон родной город в ядовитых гарях, парах и ядах
плавает -- то военное колесо наматывает на себя наши жизни и будущее наших
детей.

Сейчас, когда обнаружился полный разор страны, проруха во всем
хозяйстве, жрать нечего, денег ни на что не хватает, я все чаще вспоминаю
реющие в небе, сверкающие по всему белому озеру, висящие на кустах, на
крышах домов, школ и райкомов ленточки. Воровато, тайно выбрасывали хитрую
придумку, неусыпное происходило действо, чтоб только наше идейное целомудрие
сохранилось -- ради этого ничего не жалко было.

Отмщение

Он, пасечник-любитель, убирал на зиму ульи в омшаник, утеплил их,
настелив на дно тряпье, куделю, старые телогрейки, штаны. И вот в одном из
ульев завелись мыши, а это беда для пчел, большая беда.

И тогда пасечник пустил в дело мышеловки, поймал мышей, папу и маму
тоже поймал. Малые их дети, оставшись без догляда, еды и питья, попищали и
умерли в улье.

Когда весной пасечник выставлял ульи из омшаника, он обнаружил мертвую
семью пчел в том самом домике, где погибли мышата. Пчелы -- существа нежные,
чистоплотные -- они не перенесли вони и тленного воздуха в своем домике,
тихо, как и мышата, загасли, перестали жить.

Лес Аденауэра

Раз уж меня занесло в Германию, тем более в Западную, не могу не
рассказать о том, как я там ходил на охоту...

Был я в ФРГ по приглашению международного общества "Интернационале", не
очень большого, небогатого, но внимательного и по-немецки пунктуального
заведения.

Составляя программу моего двухнедельного пребывания в Германии, немцы,
узнав из книг, что я из таежной Сибири, часто пишу про охоту, значит, и сам
охотник -- решили потешить меня охотой, да не просто охотой, но охотой, как
ее прежде в России называли, "сокольничьей". Только вместо сокола немцы
держали ястребов или коршунов, как у нас на Руси всех подряд хищников
кличут.

Сборы охотников назначены были на пригородной станции, и я думал, что
мы поедем куда-то дальше, в леса, в горы. Но оказалось, что охота будет
происходить в пригороде.

Нас с переводчицей Кристиной, очень долговязой, очень курящей,
великовозрастной студенткой какого-то международ- ного института, где она
изучала русский и польский языки, встретила компания охотников. Привычного
оружия при них не было, но снаряжены они были чинно и эффектно: все в шляпах
с перьями, ножами на поясах, значками своего общества, с какими-то
аксельбантами, шнурами, подвесками, с заплечными замшевыми сумками -- для
дичи, -- подумал я, и почудилось мне, что в сумках уже что-то шевелится.
Сумка заплечная и кожаный ягдташ весь в эмблемах, кожаных кисточках, медных,
серебряных, позолоченных украшениях, на которых стояли даты такой
почтительной давности, что, воспринявши спервоначала всю эту сряду за
маленький спектакль, я почтительно и молча следовал за живописной компанией,
слушая оживленные рассказы о том, какие знатные бывали охоты в Германии,
убедиться легко, заглянув в национальный музей-парк, а что касается
ястребиной охоты, то общество пернатых уцелело не только в Германии, но и,
кажется, в Европе, единственное -- кельнское.

Как и положено охотникам, они немножко хвастались достоинствами своих
птиц, предметов снаряжения, доставшегося еще от прадедов, а то и от
прапрадедов, ведь в древних замках, более всего в предгорьях Альп, у баронов
и графьев были такие охоты-ы! Но немцы есть немцы, в раж особо не входили,
не напивались заранее и, если привирали, так в меру.

Однако не птицы, не охотники, не охотничьи атрибуты заняли мое
внимание, а рассказ о том лесе, по которомy мы шли и который почтительно
назывался "лесом доктора Аденауэра". Уроженец города Кельна, еще до войны
Аденауэр был бургомистром родного города, но с приходом нацистов к власти от
общественной и политической деятельности отошел, всю войну прожил на своей
вилле, в стороне от кровавых событий. После войны его вновь избрали
бургомистром в прах разбитого английской и американской авиациями города
Кельна. Он был уже в почтенном возрасте, когда стал главой нового,
побежденного, полуразрушенного государства, населен- ного перепуганным и
присмирелым народом.

Стоит ли сейчас говорить, как немцы во главе с Аденауэром работали,
восстанавливая свое хозяйство, -- Западная Германия уже продолжительное
время имеет самый высокий прожиточный уровень жизни в Европе. Меня занимало
совсем другое -- это когда у нас Кукрыниксы рисовали Аденауэра с
окровавленным топором в руках, своего же усатого вождя, отца и учителя -- с
ребенком на руках, что не мешало "отцу" держать в лагерях смерти миллионы
соотечественников, сиротить миллионы детей, а его выкормышам -- опустошать
землю, уничтожать основу государства -- русскую деревню, старичок Аденауэр в
свободное от работы время брал заступ на плечо и следовал на развалины.
Естественно, жители Кельна, Бонна, близлежащих городков и селений не могли
оставить своего вождя в одиночестве, ворча и поругиваясь, устало следовали
за ним и по доброй воле, но не под ружьем, разбирали завалы, очищали землю,
садили леса.

Пятидесятикилометровая полоса леса вокруг Кельна и зовется лесом
доктора Аденауэра. Вот памятник, достойный человека, почитающего Господа,
любящего свою родину и желающего добра и светлого будущего своему народу.
Памятник, состоящий в основном из кленов, ясеней, бука, акаций, диких яблонь
и груш, подсвеченный по опушкам, впадинам и ручьям лещиной, кустарниками
барбариса, бузины, боярышника и дудочником. Лес сомкнулся над головой,
качался, шелестел ветвями, хлопался неопавшей, кое-где уцелевшей нарядной
листвой. По нему летали голуби, уркали горлинки, где-то заливался зяблик, и
перекликались синицы. Местами, в особенности ближе к станции, лес был
подзасорен. Охотники осудительно качали головами, ругали отдыхающих нерях,
соображали насчет воскресника, который возглавит охотобщество пернатых, и
они же, наконец-то, не выдержат и обратятся в бундестаг с предложением
внести на обсуждение закон о порядке в лесах Германии, о строжайших мерах по
их санитарному содержанию.

Немцы, в отличие от нас, разговорами не ограничатся, пустопорожней
болтовней дела не заменят -- в предгории Альп есть у них Шнеллингерово озеро
-- этакий балтийский Байкал, глубокий, светлый, незамерзающий. В нем давно,
со времен баронов-владельцев этих земель, велся рыбий промысел, охота на
водоплавающую дичь, здесь зимующую. Тенор Мюнхенского оперного театра,