Чтение 36–й страницы книги ~Самоубийство~

вставил Тонышев и тотчас вернулся к прежнему разговору. -- Может быть,
мрачный тон Манфреда признак возвышенной души, но мне он вполне чужд. Я обо
всем этаком, манфредовском никогда и не думаю. А вы?

-- Я тоже нет.

-- И слава Богу! Я уверен, что и сам Байрон в Миссолонги страстно
мечтал выздороветь и зажить обыкновенной человеческой жизнью. В ней ведь так
много радостей, и больших, и малых.

-- Это всегда говорит мой брат.

-- Правда? Какой милый ваш брат. И его жена тоже! Я так благодарен
Людмиле Ивановне, что она ввела меня в ваш гостеприимный дом. Вы ведь очень
близки с ней?

-- С Людой? Да, мы в хороших отношениях.

-- Она на вас непохожа. Я потому и позволил себе спросить.

-- По моему, она слишком резка. Люда по существу добра, но у нее злой
язык.

-- Если вы это говорите, то и я позволю себе сказать то же самое...
Конечно, вы и ваш брат совершенно правы: очень много радостей в жизни, и я
за них всегда благодарю Бога. Разве не большая радость вот то, что мы здесь
сидим с вами... В вашем милом 181 доме, в обществе умных, хороших людей. Я
так рад нашему знакомству! -- говорил Тонышев, глядя на нее уже почти с
восторгом.

Нина ничего особенно умного и интересного не сказала, но с первого
знакомства понравилась ему чрезвычайно. Ему давно хотелось жениться; он даже
сам над собой иногда посмеивался: "При встрече с любой красивой барышней
присматриваюсь как к возможной невесте!" При этом мало интересовался
состоянием или родством барышни. Денег и связей у него у самого было
достаточно. Были только полусознательные пределы, из которых он не мог бы
выйти: на революционерке вроде Люды не мог жениться почти так, как не
женился бы на горничной. Но Нина из его пределов не выходила: об этом
свидетельствовали и разговоры, и уклад жизни в семье Ласточкиных. Он плохо
знал ту среду, которая называлась "буржуазной". "Это во всяком случае
приятные и культурные люди".

-- Господа, кофе будем пить в гостиной, -- сказала, вставая, Татьяна
Михайловна.

Некоторые гости сочли возможным проститься тотчас после ужина. Все были
очень довольны приемом. Простился и артист, он должен был выступать еще
где-то, мог это делать и два, и три раза за ночь.

-- Спасибо, от души вас благодарим, вы нам доставили такое большое
удовольствие. Не решаюсь вас просить продлить его: в самом деле, что же еще
можно читать после "Манфреда", -- ласково говорила хозяйка. "Теперь осталась
только тяжелая артиллерия, ну, да это ничего", -- подумала она. Дмитрий
Анатольевич проводил уезжавших, в передней пошутил сколько было нужно и
вернулся в гостиную, еще больше волнуясь. "Главное, это начать. Сейчас ли?
Жаль, что я не предупредил Таню. Она еще огорчится... А может, гостям теперь
не до серьезных разговоров: удобно устроились, с чашками кофе, а тут
"политическая беседа". Ну, да что ж делать?"

В гостиной разговор шел о мелодекламации.

-- ...Артист он, конечно, изрядный, но эта ваша мелодекламация есть
вещь гибридная, -- сказал Никита 182 Федорович Травников, пожилой профессор
истории права. Он был добрейший, любезнейший человек, всем оказывал услуги,
но вечно кипятился, возмущался и непременно хотел считаться "злым языком".
Называл себя "потомственным почетным москвичом", по аналогии с
потомственными почетными гражданами, и в самом деле принадлежал к старому,
хотя и не знатному, московскому дворянству. Он и говорил так, как говорили в
старой дворянской Москве, без купеческого или народного аканья. Любил
вставлять в свою речь старинные, даже церковно-славянские слова, а то
французские или чаще латинские. По политическим взглядам, с той поры, как и
в его кругу стало обязательно иметь политические взгляды, причислял себя к
"либеральным консерваторам". Был душой обедов и банкетов, шутливые тосты
произносил отлично, знал толк в винах, но ни разу в жизни не был пьян. Брил
бороду в ту пору, когда ее все носили, и говорил, что ее брили его духовные
предки, римляне, первый народ в мире, создавший науку права; но отпустил
бороду, когда она вышла из моды: русскому человеку бриться не надо. Знал он
решительно всех, почти со всеми был дружен; но уверял, что на ты был в жизни
только с одним человеком, и тот оказался провокатором. Студенты его обожали,
он их всех знал в лицо, на экзаменах никого не проваливал и никому не ставил
высшей отметки, -- "пять поставил бы только Савиньи, и с досадой, потому
немец". Ласточкины очень его любили, и он их очень любил, хотя Татьяну
Михайловну благодушно корил еврейским происхождением, а Дмитрия Анатольевича
называл перебежчиком: переметнулся от буржуазии к интеллигенции.

-- Опера тоже гибридный жанр, -- возразила Люда.

Ласточкин тревожно на нее взглянул. "Ох, она навеселе! Что ж, если
начинать, то сейчас. Но не стучать же ложечкой по стакану!"

-- Так оно и есть, барынька, -- сказал Травников. -- Но я в опере слов
никогда и не слушаю.

-- А в "Манфреде" слова чудесные. Это вам не Андрей Белый, -- сказал
профессор-литературовед. 183

-- Почему кстати сей юный поэт Боря Бугаев именует себя Андреем, да еще
Белым? Отчего не Голубым?

-- Да, ведь разумеется, он сын нашего почтеннейшего математика Николая
Васильевича? -- спросил Скоблин, один из первых хирургов Москвы, известный в
частности своим необыкновенным хладнокровием. Он после обедов с водкой и
винами уезжал в клинику и там очень искусно производил сложнейшие операции.

-- Яблоко от яблони недалеко падает.

Никита Федорович рассказал последний анекдот о профессоре Бугаеве,
который будто бы изругал извозчика за то, что тот на козлах сидел к нему
спиною. Все смеялись.

-- ВсЈ же превосходство новых революционных поэтов над старыми не
подлежит сомнению, -- сказала Люда еще громче. -- Я уверена, что они все
проштудировали Маркса.

-- Барынька, да какие же они революционеры! Я слышал, что за винным
зельем они поругивают "жидов".

-- Это неправда!

Дмитрий Анатольевич воспользовался случаем:

-- Не знаю, штудируют ли Маркса поэты, но в рабочих кругах его влияние
всЈ растет, и это...

-- И это в высшей степени отрадно, -- перебила его Люда. Ласточкин
бросил на нее умоляющий взгляд -- "помолчи хоть немного!" -- и заговорил. К
некоторому удивлению Татьяны Михайловны и гостей, заговорил не в обычном
тоне, а так, как люди начинают речь; это было видно по его интонации и по
чуть поднятому голосу. Впрочем, он шутливо, попросил гостей не пугаться:

-- Я не намерен занимать долго ваше внимание, а лишь хотел бы положить
начало некоторому обмену мненьями с людьми, гораздо более компетентными в
политических делах, чем я. Положение, как всем известно, достаточно
серьезно. Что-ж, du choc des opinions jaillit la vérité, -- сказал Дмитрий
Анатольевич.

-- A, ну, ну, посмотрим, какая такая истина, -- заметил Рейхель
саркастически. Все взглянули на него 184 с недоумением; он обычно не
принимал участия в разговорах.

Ласточкин повторил, что считает положение очень тревожным и не только в
России, но и во всем мире. Недавняя вызывающая поездка Вильгельма II в
Танжер показала, что мы были на волосок от европейской войны. Кайзер
очевидно хотел использовать момент русской слабости. Об этом поговорили, а
теперь забыли или забывают. Везде гораздо меньше интересуются общим мировым
положением, чем небольшими текущими делами каждой данной страны. О внешней
политике и вообще говорят больше разве только на парадных конгрессах.
Японская война, сравнительно небольшая, привела Россию чуть не к революции
и, во всяком случае, к 9-му января. Что же будет с Европой, если так же
случайно, из-за каких-либо европейских Безобразовых, начнется всеобщая
война?

Дмитрий Анатольевич, на деловых собраниях говоривший очень гладко и
хорошо, теперь, от непривычной темы, от удивленных взглядов гостей,
запинался и не мог справиться с мыслями. Пытался было вернуться к шутливому
тону, но и это не вышло.

-- Один мой знакомый, -- сказал он, -- сообщил мне, что Витте в
разговоре с Вильгельмом назвал Европу престарелой, увядающей красавицей,
медленно идущей к гибели. Можно быть разного мнения о Витте, но нельзя ведь
отрицать, что он очень умный человек.

-- Это отрицать можно-с, -- перебил его сердито Морозов. Он недавно
разговаривал с главой правительства, и этот разговор оставил у него очень
неприятное впечатление: Витте "дружески" посоветовал ему заниматься
промышленностью и бросить политику: -- "Вы в ней, Савва Тимофеевич, ничего
не понимаете. Слышал, вы даете миллионы на революцию. Не советую, очень не
советую", -- многозначительно сказал он.

-- Я был с делегацией у Витте, -- сообщил старый земец. -- И он ничего
об опасности европейской войны не говорил.

-- Разумеется, -- подтвердил Скоблин.

-- В самом деле на Витте ссылаться незачем, Дмитрий Анатольевич, --
сказал видный сотрудник 185 "Русских Ведомостей". -- Дело не в его уме, но
он уже наглядно доказал, что у него очень ограниченный кругозор. Ведь он
считает Александра III великим монархом и лучшей формой правления признает
самодержавие с хорошим царем. В сущности, его политика, сдается мне, в
значительной мере определяется его личной ненавистью к "ныне благополучно
царствующему монарху" и еще...

-- Это было бы не так плохо, -- вставила, смеясь, Люда.

-- И еще личным честолюбием.

"Точно ты личного честолюбия совершенно лишен. Или я", -- с недоумением
подумал Тонышев, хотя ему хотелось находить прекрасным всЈ в доме
Ласточкиных.