передвижения мы ни пользовались, везде американцы по части личной
чистоплотности и общей гигиены отличались крайней неряшливостью и
неопрятностью, и я склонен думать, что немало болезней проистекает отсюда.
(если обойдется без катастрофы) мы должны были прибыть в понедельник утром.
Трижды в день мы собирались за трапезой. В семь часов завтракали, в половине
первого - обедали и часов в шесть ужинали. Всякий раз на стол подавалось
очень много тарелок и блюд и на них очень немного снеди, так что хотя внешне
это походило на пышное "пиршество", в действительности все сводилось к
жалкой косточке, Это, конечно, не относится к тем, кто питает пристрастие к
ломтику свеклы, кусочку пересушенного мяса, а также к сложным смесям из
желтых пикулей, маиса, яблочного пюре и тыквы.
консервированным компотом) в виде гарнира к жареной свинине. Обычно это
диспептические леди и джентльмены, поедающие за завтраком и ужином
неслыханное количество горячих кукурузных лепешек (столь же полезных для
пищеварения, как запеченная в тесте подушечка для булавок). Те же, кто не
имеет такой привычки и любит накладывать себе на тарелку разные кушанья
порознь и понемножку, как правило мечтательно сосут свои ножи и вилки,
прежде чем решить, за что приняться; затем вынимают их изо рта; кладут на
тарелку; берут чего-нибудь с блюда, и весь процесс начинается сначала.
Единственное питье, какое подают к обеду, - холодная вода в больших
кувшинах. За столом никто ни с кем не разговаривает. Все пассажиры на
редкость угрюмы, и кажется, что их гнетут какие-то невероятные тайны. Ни
разговоров, ни смеха, ни веселья, никакого общения - кроме совместного
слюноизвержсния, да и то молча, когда все соберутся у печки после очередного
принятия пищи. Все тупо и вяло садятся за стол; напихивают себя пищей, точно
завтраки, обеды и ужины существуют лишь для выполнения природных
потребностей и не могут служить ни увеселением, ни удовольствием, и,
проглотив в угрюмом молчании еду, угрюмо замыкаются в себе. Если бы не это
животное утоление потребностей, можно было бы подумать, что вся мужская
половица компании - унылые призраки бухгалтеров, скончавшихся за рабочим
столом, - так они похожи на людей, утомленных делами и подсчетами.
Гробовщики при исполнении служебных обязанностей показались бы весельчаками
рядом с ними, а закуска на поминках, в сравнении со здешней едой, -
настоящим пиршеством.
разнообразия характеров. Едут примерно по одним и тем же делам, говорят и
делают одно и то же и на один и тот же лад, следуя одной и той же скучной,
безрадостной рутине. За всем этим длинным столом едва ли найдется человек,
хоть чем-то отличный от своего соседа. Какое счастье, что как раз напротив
меня сидит эта девочка лет пятнадцати с подбородком болтушки; воздавая ей
должное, надо сказать, что и ведет она себя соответственно и полностью
оправдывает почерк природы, ибо из всех маленьких говоруний, когда-либо
нарушавших сонный покой дамской каюты, она была самой неугомонной.
Хорошенькая молодая особа, которая сидит немножко дальше, всего лишь в
прошлом месяце вышла замуж за молодого человека с бачками, который сидит за
ней. Они собираются поселиться на самом крайнем Западе, где он прожил четыре
года, но где она никогда не была. Оба они на днях перевернулись в карете
(дурное предзнаменование в любом другом месте, где кареты не так часто
переворачиваются), и у него забинтована голова, на которой еще не зажила
рана. Она тогда тоже ушиблась и пролежала несколько дней без сознания, что
сейчас не мешает ее глазкам ярко блестеть.
места их назначения "благоустраивать" недавно открытый медный рудник. Он
везет с собой целую будущую деревню: несколько сборных домов и аппаратуру
для выплавки меди. Везет он и людей. Частью это американцы, а частью
ирландцы; они столпились на нижней палубе, где вчера вечером развлекались до
глубокой ночи попеременно пальбой из пистолеток и пением псалмов.
минут на двадцать, поднимаются и уходят. Уходим и мы и, пройдя через нашу
миленькую каюту, усаживаемся в уединенной галерее снаружи.
в других, - тогда на ней обычно красуется зеленый островок, покрытый
деревьями, который делит ее на два протока. Время от времени мы
останавливаемся на несколько минут (где - запастись топливом, где - забрать
пассажиров) у какого-нибудь городка иди деревушки (я должен был бы сказать
"города", ибо здесь все только города), но большею частью плывем мимо
пустынных берегов, поросших деревьями, которые уже покрылись ярко-зеленой
листвой. На мили и мили тянутся эти пустынные места, - и ни признака
человеческого жилья, ни следа человеческой ноги, вообще никакой жизни, -
разве что мелькнет сизая сойка с таким ярким и в то же время нежным по цвету
опереньем, что она кажется летящим цветком. Изредка - и все реже и реже -
попадается бревенчатая хижина, прилепившаяся у склона холма, среди небольшой
выруби, - из трубы ее вьется голубой дымок прямо в небо. Стоит она у края
валкого пшеничного поля, испещренного огромными уродливыми пнями, похожими
на вросшие в землю колоды мясника. Порою видно, что участок только что
расчищен, поваленные деревья еще лежат на земле, а в хижину лишь нынешним
утром перебрались обитатели. Когда мы проезжаем мимо такой вырубки,
поселенец, опустив топор или молоток, задумчиво смотрит на людей из широкого
мира. Из наспех сколоченной лачуги, похожей на цыганскую кибитку,
поставленную на землю, высыпают дети, - они хлопают в ладони и кричат.
Собака взглянет на нас и снова уставится в лицо хозяину, точно ее беспокоит,
что все превратили работу и нимало не интересуют проезжие бездельники. А
передний план - все тот же. Река размыла берега, и величавые деревья
попадали в воду. Иные пролежали здесь так долго, что превратились в высохший
серый скелет. Иные только что рухнули, и, все еще держась корнями в земле,
они купают в реке свою зеленую крону и пускают все новые побеги и ветви.
Иные того и гляди повалятся. Иные затонули так давно, что их оголенные сучья
торчат из воды посреди потока, и кажется, сейчас схватят судно и утащат на
дно.
каждом обороте гребного колеса выпуская пар с таким ревом, что, думается, от
него должно проснуться индейское воинство, погребенное вон там, под высоким
курганом - настолько древним, что могучие дубы и лесные деревья пустили в
нем корни, и настолько высоким, что он кажется настоящим холмом рядом с
холмами, насажденными вокруг Природой. Даже река, словно и она состраждет
вымершим племенам, которые так хорошо здесь жили сотни лет тому назад в
святом неведении о существовании белых, отклоняется в сторону от намеченного
пути, чтобы пожурчать у самого кургана, - и немного найдется таких мест, где
Огайо сверкала бы ярче, чем у Большой Могилы.
Вечерний сумрак медленно наползает, меняя расстилающийся передо мной пейзаж,
как вдруг мы останавливаемся, чтобы высадить несколько переселенцев.
ящик да старый стул с высокой спинкой и плетеным сиденьем, который и сам-то
- бобыль-переселенец. Их отвозят на берег в лодке, так как здесь мелко, а
судно стоит в некотором отдалении, поджидая ее. Высаживают их у высокого
откоса, - наверху виднеется несколько бревенчатых хижин, к которым ведет
только длинная извилистая тропинка. Надвигаются сумерки, но солнце еще ярко
пламенеет, зажигая красным огнем воду, и вершины нескольких деревьев
полыхают огнем.
вытаскивают мешок, ящик, стул; говорят до свиданиям гребцам, помогают им
столкнуть лодку в воду. При первом всплеске весел самая старая из женщин
молча опускается на старый стул, у края воды. Больше никто не садится, хотя
на ящике хватило бы места для всех. Они стоят, где их высадили, точно
окаменев, и смотрят вслед лодке. Стоят, не шелохнувшись, молча, вокруг
старушки и ее старого стула, не обращая внимания на то, что мешок и ящик
брошены у самой воды, взоры всех прикованы к лодке. Вот она подошла к
пароходу, стала борт о борт, матросы поднялись на палубу, машины заработали,
и мы пыхтя двинулись дальше. А они все стоят, даже рукой не махнули. Я вижу
их в бинокль, хотя за дальностью расстояния и в сгустившейся темноте они
кажутся лишь точками: они все еще мешкают, старушка по-прежнему сидит на
своем старом стуле, остальные по-прежнему недвижно стоят вокруг нее. Так я
их и теряю постепенно из виду.
черно. Проплыв довольно долго под сенью темной массы переплетающихся ветвей,
мы вдруг вынырнули на открытое место, где горели высокие деревья. Каждая
веточка и каждый сучочек словно вычерчены багровым светом, и когда ветер
слегка покачивает и колеблет их, кажется, что они произрастают в огне. О
таком зрелище разве что прочтешь в какой-нибудь легенде про заколдованный
лес, - только вот грустно смотреть, как эти благородные творения природы
гибнут страшной смертью, в одиночку, и думать, сколько пройдет и сменится
лет, прежде чем чудодейственные силы, создавшие их, вновь вырастят такие
деревья. Но настанет время, когда в их остывшем пепле пустят корни растения
еще не родившихся столетий и неугомонные люди далеких времен отправятся в
эти вновь опустевшие места, а их собратья в далеких городах, что сейчас
покоятся, быть может, под бурным морем, будут читать на языке, чуждом ныне
любому уху, но им давно известном, о первобытных лесах, не знавших топора, о
джунглях, где никогда не ступала нога человека.
наступает утро, - солнце золотит крыши домов шумного города, где к широкому
мощеному причалу пришвартовалось наше судно рядом с другими судами, среди
флагов, вращающихся колес и гулкого гомона снующих вокруг людей, точно и не
было на протяжении целой тысячи миль этой пустыни, этого безмолвия.
часто можно встретить место, которое бы с первого взгляда произвело на
иностранца такое хорошее и приятное впечатление, как эти чистенькие, белые с
красным, домики, отлично вымощенные дороги и тротуары из цветного кирпича.
Эриксон Стивен
Конюшевский Владислав
Володихин Дмитрий
Посняков Андрей
Вронский Константин
Маккэфри Энн