ухо, и так как он не умеет читать, он пытливо всматривается в его лицо,
стараясь прочесть на нем, правильно ли тот излагает сказанное. Спустя
некоторое время арестант начинает путаться, его речь делается бессвязной.
Писец останавливается и потирает подбородок. Арестант говорит с жаром. Писец
в конце концов схватывает его мысль и с видом человека, знающего, какие тут
требуются слова, излагает ее на бумаге, останавливаясь время от времени,
чтобы с удовольствием перечесть написанное. Арестант молчит. Солдат
терпеливо щелкает орехи. "Не нужно ли добавить что-нибудь к сказанному?" -
спрашивает писец арестанта. "Нет, ничего". - "Ну так слушай, дружок". И он
читает все письмо полностью. Арестант восхищен. Письмо сложено, надписано и
вручено ему; он расплачивается. Писец небрежно откидывается на спинку своего
стула и берется за книгу. Арестант поднимает пустой мешок. Солдат
отбрасывает в сторону горсть ореховой скорлупы, вскидывает на плечо мушкет,
и они уходят.
правой рукой по подбородку? В Неаполе все выражается пантомимой, и это -
условное обозначение голода. А вон человек, повздоривший с другим, кладет
ладонь правой руки на тыльную сторону левой и поводит большими пальцами
обеих, изображая "ослиные уши", - чем приводит своего противника в
бешенство. Сошлись покупатель и продавец рыбы; узнав ее цену, покупатель
выворачивает воображаемый жилетный карман и отходит, не говоря ни слова; он
убедительно объяснил продавцу, что считает цену чрезмерно высокой.
Встречаются двое в колясках; один из них два-три раза притрагивается к
губам, поднимает пять пальцев правой руки и проводит ладонью горизонтальную
черту в воздухе. Второй быстро кивает в ответ и продолжает свой путь. Он
приглашен на дружеский обед в половине шестого вечера, и, конечно, придет.
выражает отказ - единственная форма отказа, понятная нищим. Но в Неаполе с
помощью пяти пальцев можно сказать очень многое.
макарон на закате, торговлю цветами весь день, попрошайничество и воровство
в любом месте и в любой час - вы наблюдаете на ярко освещенном морском
берегу, где весело поблескивают в заливе волны. Но, господа любители и
искатели живописного, не будем так старательно отвращать взор от жалкого
порока, разврата и нищеты, неразрывно связанных с веселой неаполитанскою
жизнью! Было бы несправедливо находить Сент-Джайлс ужасным, а Porta Capuana
{Капуанские ворота (итал.).} привлекательной. Неужели довольно босых ног и
рваного красного шарфа, чтобы грубое и отвратительное стало живописным?
Можете сколько угодно запечатлевать в стихах и на картинах красоты этого
прекраснейшего уголка на земле, но позвольте нам, повинуясь долгу, искать
новую романтику в признании за человеком прав на будущее, в уважении к его
способностям - а на это, кажется, больше шансов во льдах Северного полюса,
чем в солнечном и цветущем Неаполе.
Прочида и тысячи красот Залива виднеются в морской дали, меняясь в дымке и в
лучах солнца по двадцать раз на день: то приближаясь, то удаляясь, то
исчезая совсем. Перед нами расстилается прекраснейший край на свете. Свернем
ли мы к миэенскому берегу великолепного водного амфитеатра и через грот
Позилипо направимся к гроту дель Кане и дальше в Байи, или изберем другой
путь - к Везувию и Сорренто, - везде бесконечная вереница чудеснейших видов.
Этот второй путь - где повсюду над дверями видишь изображения св. Дженнаро,
который, вытянув руку подобно Кануту *, смиряет ярость Огненной Горы, - мы с
удобством проделали по железной дороге, проложенной на прелестном побережье,
мимо городка Торре дель Греко, выстроенного на пепле другого города,
уничтоженного много лет назад извержением Везувия; мимо домов с плоскими
крышами, амбаров и макаронных фабрик; до Кастель-а-Маре с его разрушенным
замком на груде выступающих в море скал, где теперь живут рыбаки, здесь
железная дорога кончается, но отсюда можно ехать дальше лошадьми, вдоль
непрерывно следующих одна за другою чарующих бухт и великолепных горных
склонов, спускающихся от вершины Санто-Анджело, наиболее высокой горы в этих
местах, к самому берегу, мимо виноградников, масличных деревьев,
апельсиновых, лимонных и других плодовых садов, вздыбленных скал, зеленых
оврагов между холмами; мимо подножий снеговых вершин; мимо городков, где в
дверях стоят красивые темноволосые женщины, мимо прелестных летних вилл - до
Сорренто, где поэт Тассо вдохновлялся окружавшей его красотой. На обратном
пути можно взобраться на возвышенность над Кастель-а-Маре и смотреть вниз
сквозь ветви и листья на покрытую рябью, блестящую на солнце воду и группы
белых домов в далеком Неаполе, которые на большом расстоянии уменьшаются до
размеров игральных костей. Возвращение в город на закате солнца, снова
берегом, где с одной стороны - пылающее море, с другой - темная гора,
курящаяся дымом и пламенем, было великолепным завершением этого дня.
квартале грязного Неаполя, где началось восстание Мазаньелло *, памятна тем,
что именно здесь он впервые выступил перед народом, и ничем другим в
сущности не примечательна, если не считать восковой фигуры святого,
усыпанной драгоценностями, с двумя вывихнутыми руками, помещенной в
стеклянный ящик, и еще - чудовищного количества нищих, непрерывно
постукивающих себя по подбородкам, так что вам кажется, будто перед вами
целая батарея кастаньет. Собор с красивою дверью и колоннами из африканского
и египетского гранита, украшавшими некогда храм Аполлона, славится священною
кровью св. Дженнаро или Януа-рия, которая хранится в двух пузырьках,
запертых в серебряном ковчежце, и к величайшему восхищению народа трижды в
год разжижается. В это мгновение камень (на расстоянии нескольких миль
оттуда), на котором святой принял мученический конец, слегка краснеет.
Говорят, что, когда совершается это чудо, отправляющие службу священники
иногда также слегка краснеют.
катакомбы, - до того дряхлые и немощные, что кажется, будто они ждут здесь
погребения, - состоят членами любопытного учреждения, именуемого Королевскою
богадельней, и обязаны принимать участие в похоронных процессиях. Два таких
дряхлых призрака, с зажженными восковыми свечами в руках, бредут,
пошатываясь, показывать нам пещеры смерти, с таким безразличием, точно сами
они бессмертны. На протяжении трехсот лет катакомбы использовались как места
погребения; тут есть большая и глубокая яма, полная черепов и костей;
считают, что это останки множества жертв, унесенных моровой язвою. В
остальных пещерах нет ничего, кроме пыли и праха. По большей части это
широкие коридоры и лабиринты, вырубленные в скале. В конце некоторых из этих
длинных проходов внезапно появляются блики дневного света, пробивающегося
откуда-то сверху. При факелах, посреди пыли и праха, под темными сводами это
производит жуткое и одновременно странное впечатление, как если бы эти блики
тоже были покойниками, погребенными здесь.
Везувием. Старое Campo Santo {Кладбище (итал.)} со своими тремястами
шестьюдесятью пятью колодцами предназначено только для умерших в больнице
или тюрьме, чьи тела остаются невостребованными друзьями и близкими. Новое
кладбище, находящееся невдалеке оттуда, приятно на вид, и хотя
благоустройство его еще не закончено, насчитывает уже немало могил,
разбросанных среди кустов, цветов и воздушных колоннад. Мне могут с
достаточным основанием возразить, что некоторые памятники несколько
фривольны и вычурны, но яркость красок всего окружающего оправдывает,
по-моему, эти недостатки; кроме того, Везувий, отделенный от кладбища
живописным пологим склоном, придает всей картине возвышенность и суровость.
над ним в ясном небе, кажется торжественным и величавым, еще более грозным и
внушительным он представляется, если смотреть на него, стоя среди призрачных
развалин Геркуланума и Помпеи *.
Юпитера и Изиды, поверх развалин домов с их сокровеннейшими святилищами,
открытыми дневному свету, посмотрите на безмолвные улицы, туда, где в мирной
дали подымается светлый и снежный Везувий, и вы потеряете счет времени и
забудете все и вся, охваченные странной щемящей тоской при виде того, как
Разрушитель и все, что им разрушено, составляют вместе Эту мирную, залитую
солнцем картину. А потом отправляйтесь побродить по городу и на каждом шагу
вы будете обнаруживать привычные признаки человеческого жилья: желобок,
протертый веревкой на краю каменной стенки иссякшего колодца; колеи, выбитые
на мостовой колесами проезжавших когда-то повозок; метки, оставленные
сосудами для вина на каменной стойке в лавке виноторговца; амфоры в погребах
частных домов, заготовленные впрок столько веков назад и не потревоженные
доныне, - все это делает пустынность и мертвенность этого места в десять
тысяч раз страшней, чем если б вулкан в своей ярости смел весь город с лица
земли или низринул его на дно моря.
на камне новые орнаменты для пострадавших храмов и других зданий. Их
незаконченная работа и поныне лежит у городских ворот, словно они наутро
возвратятся и примутся за нее снова.
прижавшихся друг к другу скелетов; очертания их тел на пепле, затвердев
вместе с пеплом, запечатлелись навеки, а от самих тел осталась лишь горстка
костей. В театре Геркуланума комическая маска, плававшая в потоке лавы, пока
та была горячей и жидкой, Запечатлела на ней, когда та застыла, свои
нелепые, карикатурные черты и теперь устремляет на путешественника тот же
озорной взгляд, который устремляла на зрителей в этом самом театре две
тысячи лет назад.
святилищам забытых богов, где вы находите столько свежих следов седой
древности, точно после извержения Время остановилось в своем беге и с тех
пор не прошло стольких ночей и дней, стольких месяцев, лет и столетий, ничто
не производит такого потрясающего впечатления, как наглядные доказательства
страшной силы всепроникающего вулканического пепла, от которого не было
спасения нигде. В винных погребах он пробил себе путь в глиняные сосуды и,