марал их. В этом не было, однако, ничего страшного, хотя три года,
проведенные им в исправительной тюрьме, были отравлены этими хлопотами
воскресных утренников - которые видятся, мне теперь украшенными гирляндами
маленьких рубашек, расцвеченных легкими мазками желтого кала, всегда перед
тем, как идти на мессу - так что субботними вечерами он тер своей рубашкой
об известковую стену, стараясь выбелить ее. Проходя перед ним, уже
четвертованным, уже пригвожденным к позорному столбу на кресте в пятнадцать
лет, надзиратель в кожаных сапогах и со сверкающим хищным взглядом резко
останавливался. Внезапно он напускал на свои грубые черты (чувства, о
которых мы скажем, по причине этой грубости рисовались у него на лице, как
шарж) гримасу отвращения, презрения и ужаса. Чопорный, он плевал в самую
середину каменного лица Ларошдье, который и . не ждал ничего, кроме плевка.
Что же касается нас, читающих это, то мы прекрасно догадываемся, что полы
рубашки самого надзирателя и изнанка его трусов были перемазаны говном.
Таким образом, Миньон-Маленькая-Ножка почувствовал, что может представлять
из себя душа бедняги Ларошдье, которому плюют в зад. Но он почти не обращал
внимания на эти мимолетные перемены в душе. Он никогда не знал, почему после
некоторых ударов судьбы с удивлением обнаруживаешь себя как ни в чем ни
бывало. Он не сказал ни слова. Они с полицейским были в раздевалке одни. Его
грудь разрывалась от ярости. Стыда и ярости. Он вышел из комнаты, волоча за
собой свой благородный зад, - и именно по этому заду было видно, что из него
получился бы блестящий тореадор. Его заперли в камере. Наконец, в тюрьме он
почувствовал себя свободным и чисто вымытым, его обломки вновь склеились в
единое целое, в прежнего Миньона, нежного Миньона. Его камера могла бы
находиться где угодно. Белые стены, белый потолок, но пол ее покрыт черной
грязью, и это обстоятельство опускает ее на землю и оставляет именно там, то
есть среди тысячи других камер, которые, хотя и кажутся легкими,
раздавливают ее на четвертом этаже Френской тюрьмы. Вот мы и там. Самые
длинные окольные пути в конце концов приводят меня туда, в мою тюрьму, в мою
камеру. Теперь я мог бы почти без прикрас, без искажений, без посредника
рассказать, как я жил здесь. Как я живу.
каждая дверь. Напротив двери мы и стоим, ожидая, когда надзиратель ее
откроет, в позах, характерных для каждого из нас; например, поза этого
фрайера с протянутой фуражкой в руке указывает, что обычно он просит
милостыню на паперти. Возвращаясь с прогулки и ожидая надзирателя, арестанты
не могут не услышать гитару, исполняющую серенаду, или не почувствовать,
лежа на сетчатой койке, как огромный подлунный корабль резко
переворачивается вверх дном и начинает тонуть. Моя камера имеет правильную
кубическую форму. По вечерам, как только Миньон растягивается на своей
кровати, окно уносит его к западу, отделяет от кирпичного блока и убегает
вместе с ним, волоча его за собой, как челн. Утром, как только дверь
открывается, - а все они закрыты, и это глубокая тайна, как тайна гармонии
Моцарта или, в трагедии, тайна выхода на сцену хора (в тюрьме больше дверей
запирают, чем открывают) - упругая сила вытягивает его из пространства, в
котором он покачивался, и возвращает на место: тогда заключенный должен
вставать. Он мочится, прямой и крепкий, как вяз, в унитаз, слегка
встряхивает свой размягченный член; облегчение от мочи, вытекающей из него,
возвращает его к активной жизни, ставит на землю (но осторожно, нежно),
распутывает шнурки ночи, и он одевается. Он собирает метелкой частички
пепла, пыли. Проходит надзиратель, на пять секунд отпирая двери, чтобы можно
было вынести мусор. Потом снова запирает их. Заключенный еще не до конца
избавился от тошноты, возникшей от резкого пробуждения. Во рту у него
ощущение сухости. Постель еще теплая. Но он не ложится. Нужно сражаться с
будничной тайной. Железная кровать, прикрепленная к стене, полочка,
прикрепленная к стене, стул из крепкого дерева, прикрепленный к стене цепью,
- эта цепь, отголосок древнего порядка, когда тюрьмы назывались острогами
или темницами, когда узники, как моряки, были каторжниками на галерах,
увлажняет современную камеру романтическим брестским или тулонским туманом,
отдаляет ее во времени и умело заставляет Миньона вздрагивать от подозрения,
что он сидит в крепости (цепь - символ чудовищной мощи; утяжеленная ядром, ,
она удерживала окоченевшие ноги каторжников на королевских галерах) -
матрац, набитый морскими водорослями, сухой, узкий, как саркофаг восточной
царицы, лампочка без плафона, свисающая с потолка, тверды, словно завет,
словно оголившиеся кости и шатающиеся зубы. Возвратившись к себе в мансарду,
Миньон, когда он будет сидеть, лежать или пить чай, уже не сможет забыть,
что отдыхает или спит на каркасе кресла или дивана. Железная рука под
бархатной перчаткой призывает его к порядку. Пусть поднимут этот покров.
Одинокие в камере, в почти грудном ритме (словно дышащие рты), белые
фаянсовые унитазы испускают свое утешающее дыхание. Они человечны.
камере. Он выдергивает у себя из носа лепестки акаций и фиалок; потом,
повернувшись спиной к двери, за которой постоянно поглядывает безымянный
глаз, съедает их, вывернув большой палец, на котором отрастил длинный ноготь
книгочеев, ищет еще. Миньон - не настоящий "кот". Планы, которые он
замышляет, внезапно срываются в поэтический бред. Поступь его почти всегда
равномерна и бессознательна: его беспокоит навязчивая идея. Сегодня он ходит
взад и вперед по камере. Он ничем не занят, что бывает редко, потому что он
работает почти постоянно, тайно, но храня верность своему горю. Он подходит
к полочке и поднимает руку до уровня, на котором в мансарде на шкафчике
лежит револьвер. Дверь открывается с громким, словно при ковке, скрежетом
замка, и надзиратель кричит:
обмен на грязные. После чего он рывками продолжает движения драмы, которую
играет, сам того не подозревая. Садится на кровать; проводит рукой по лбу.
Наконец, с минуту поколебавшись, идет к грошовому зеркальцу, прибитому к
стене, убирает с виска пряди светлых волос и бессознательно ищет на нем след
от пули.
сне он смягчается, но может схватить лишь валик подушки, вцепиться в него,
нежно прижаться щекой к шершавой холстине - щекой мальчишки, готового
разрыдаться - и сказать: "Останься, прошу тебя, любовь, останься". В глубине
сердца каждого "мужчины" разыгрывается пятисекундная трагедия в стихах.
Ссоры, крики, блеск кинжалов или тюрьма, которая приводит к развязке,
освобожденный человек только что. был свидетелем и темой поэтического
произведения. Я долгое время думал, что поэтическое произведение создает
конфликты: оно их уничтожает.
собой камеры, в которых спят арестанты, становится легкой и убегает.
Торопитесь, критики, воры - далеко. Взломщики поднимаются. По лестницам или
на лифте. Они проворно воруют. Скрывают. Срывают платья. На лестничной
площадке обыватель-полуночник, дрожащий от осознания ужасной тайны
малолетнего воришки, юноши, отмыкающего двери, обобранный обыватель не
отваживается крикнуть: "Держи вора!" Он лишь едва поворачивает голову. Вор
вынуждает головы поворачиваться, дома - покачиваться, замки - танцевать,
тюрьмы - летать.
похититель книг, колокольных канатов, конских грив и хвостов, велосипедов,
роскошных собачонок. Миньон, коварный Миньон, умеющий украсть у женщины
пудреницу; у священника (при помощи палочки и клея) - деньги из кружки для
пожертвований; у богомолок, причащающихся на нижней мессе, - сумку, которую
они оставили на скамеечке для молитвы; у "котов" их клиентов, у полицейских
- ксивы, дающие поблажки стукачам, у консьержей - их дочерей или сыновей,
спи, спи, утро едва брезжит, когда луч восходящего солнца опускается на твои
белокурые волосы и снова заключает тебя в твою тюрьму. И дни, следующие один
за другим, делают твою жизнь скорее длинней, чем шире.
кулаком в каждую дверь. Один за другим, с одинаковыми жестами, три тысячи
узников встряхивают тяжелую атмосферу камер, встают и исполняют мелкие
утренние надобности. Позднее надзиратель откроет окошко камеры 329, чтобы
передать суп. Он смотрит, не произнося ни слова. В этой истории надзиратели
также играют свою роль. Не все они дураки, но все полностью безразличны к
тому, что играют. Они совершенно не сознают красоты своей роли. С недавних
пор они носят темно-синюю униформу - точную копию костюма летчиков, и я
думаю, что если у них благородная душа, то им стыдно быть карикатурой на
героев. Они - летчики, упавшие с неба в тюрьму, разбив стеклянную крышу. Они
сбежали в тюрьму. У них на воротничке еще держатся звезды, которые вблизи
кажутся белыми и вышитыми, потому что мы видим их при свете дня. Нетрудно
догадаться, что они в ужасе выбросились из своего самолета (раненый мальчик
Гюинме падал, съежившись от страха; он падал с крылом, переломленным потоком
жесткого воздуха, который приходилось рассекать, тело кровоточило радужным
керосином, и именно это означало упасть посреди самой славы); наконец, они
оказались среди тех, кто не вызывает в них удивления. Они могут, они имеют
право проходить перед камерами, не открывая их, смотреть на преступников -
нежных и смиренных сердцем. Нет. Они не думают о них, потому что не желают
их. Они летали в небе: и теперь они не желают открывать окошки с глазком в
виде бубнового туза, не желают подмечать простых жестов убийц и воров,
застигать их, когда те стирают белье, стелят на ночь кровати, завешивают
окно, и, из экономии, с помощью своих толстых пальцев и булавки расщепляют
спичку на две или на четыре, и не желают сказать им банальное - то есть
человеческое - слово, чтобы посмотреть, не превратятся ли они вдруг в рысь
или лисицу. Они - стражи могил. Они отпирают и вновь запирают двери, не
проявляя интереса к сокровищам, которые за ними таятся. Их честное
(осторожно со словом "благородный" и со словом "честный", которые я только
что употребил), их честное лицо, вытянутое книзу, отполированное отвесным
падением без парашюта, не исказилось от прикосновений жуликов, воров,
"котов", скупщиков краденого, чернушников, убийц, фальшивомонетчиков. Ни
Лондон Джек
Прозоров Александр
Гюго Виктор
Перумов Ник
Глуховский Дмитрий
Майер Стефани