Чтение 36–й страницы книги ~Смерть в Киеве~

Что же стало с цыплятами? Их нигде не видно, но они, конечно, здесь, на
площадке, в траве. Попробую-ка разыскать их.

Я наклоняюсь к земле и вижу, один затаился между камней ни живой ни
мертвый. Только внимательно присматриваясь, его можно заметить, А вот и
другой. Но на этого без смеха смотреть нельзя: голову засунул под
прошлогодний лист, а сам весь на виду, воображает, что спрятался. Я вижу еще
одного, он лежит сверху на клочке коры, плотно прижавшись к ней, вытянув шею
и закрыв глаза, уверенный, что в таком положении ему не грозит никакая
опасность.

Я перекладываю его с коры к себе на ладонь и терпеливо наблюдаю, что же
будет с ним дальше? Жду долго. Цыпленок лежит бездыханным комочком, даже
сердечко его, кажется, не бьется. Не умер ли он? Начинаю присматриваться.
Вижу, он осторожно, по-детски воровски, открывает один глаз, смотрит на меня
и снова слепнет. Ага, хитрец, притворяешься!

Кладу цыпленка на землю, отхожу, а сам оглядываюсь. Интересно, как
долго он будет изображать мертвого? Вижу, глухаренок опять осторожно
открывает один глаз и вдруг вскакивает и, спеша изо всех сил, удирает без
оглядки в кусты, беспомощно трепыхая крошечными крылышками. Только теперь,
услышав шорох травы, вскочили и остальные. Смешно качаясь на бегу, они тоже
скрылись в кустах. Их оказалось шесть.

Я уже возвращался, когда над площадкой послышался торопливый шум
крыльев: это копалуха прилетела к оставленным детям. Она уселась на
лиственнице и с беспокойством стала осматривать площадку. Затем бесшумно
опустилась на землю, подняла высоко голову, чтобы дальше видно было, и
осторожно стала звать детей: "Ко-ко-ко..."

А сама оглядывается, сторожит тишину, не прозевать бы врага...

Я видел, как из кустарника разом выкатились бледно-желтые шарики, как
они окружили мать и как та поспешно увела детвору в чащу леса.

Уже на спуске с террасы мне встретился Кучум. Ну, и прокатила же его
копалуха! Не отдышится, язык висит сбоку, морда растерянная, -- видно,
понял, что обманула его птица.

На обратном пути я забираю рододендрон и с пахучей ношей возвращаюсь на
стоянку.

Нахмурилось небо. С лохматых граней откосов в ущелье сполз туман. Пошел
дождь.

Марь неузнаваема: по ней, среди кочек, бродит стадо пестрых оленей,
рядом со старой елью стоят палатки, пологи, горит костер, слышится
человеческий говор. И как-то странно все это здесь на высоте скал, вечно
безлюдных. Наши только что поднялись с грузом и теперь готовят ночлег.

-- Однако, долго будет дождь, -- говорит Улукиткан.

-- Почему ты так думаешь?

-- Так хочет море. Когда оно сердится -- посылает на землю груженые
тучи. Много дней будет дождь. Так всегда бывает летом.

Мы пьем чай у костра, кто стоя, кто примостившись на дровах. Во тьме
ходят олени, изредка стряхивая с себя дождевую влагу.

Утро не приносит утешения. Тяжелый туман, цепляясь за вершины гор,
нехотя ползет на запад, обильно увлажняя и без того размокшую тайгу.
Безветренно. Молчат птицы, сникли комары, не откликается эхо, и на душе
досада -- все это признаки наступившей длительной непогоды.

В приглушенной сыростью тишине живет только ручей. Тесно стало ему в
русле, распирает плечами берег, сталкивает валуны, бушует.

Но к полудню совершенно неожиданно на тайгу набросился ветер. Дождь
перестал. Зашумел обрадованный лес, сбрасывая с листвы влагу. Отступил к
вершинам туман и там затаился в расщелинах скал. Вскоре ветер перешел в
настоящий ураган, и царство тишины и покоя превратилось в кромешный ад:
треск, стон падающих деревьев, грохот скатывающихся камней буквально
оглушили нас. Лагерь наш тоже растерзан -- ветер разметал огонь, разбросал
висевшую одежду, сорвал пологи, палатку.

-- А ты, Улукиткан, говорил, что дождь надолго, -- напоминает Василий
Николаевич, подбирая разбросанные вещи.

Старик посмотрел на небо, прислушался к ветру и вздернул плечи.

-- Однако, ветер дурной, напрасно дует, море сильнее его, дождь все
равно будет, -- отвечает он уверенно.

Через полчаса ветер затих так же внезапно, как и появился. Туман над
нами поредел, и сквозь него обозначилось солнце, стало немного светлее.

Мы собираем вещи, разжигаем костер. Трофим с Василием Николаевичем
садятся за починку пологов и палатки. Тайгу сушит теплый, ласковый ветерок,
налетающий снизу мягкими струями. Но онемевшая природа упорно молчит, и
почему-то туман все больше копится по щелям, свисая снежной бахромой со
скал. Воздух остается тяжелым. Знаю, все это признак непогоды, но уж очень
обнадеживает посветлевшее небо на юге, и я, доверяясь ему, даю команду
свертывать лагерь, выступать.

Ловлю на лице Улукиткана удивление.

-- Ты начальник, я должен подчиняться, но скоро узнаешь, как ты ошибся,
-- сказал он, снимая с колышка узды и отправляясь с Лихановым за оленями.

Когда все было готово, Улукиткан надел плащ, подпоясался, подтянул
ремешки на олочах и из потки достал свою старенькую шапку.

-- Дождь долго будет, напрасно уходим от нагретого места, -- говорит
он, беря в руки повод переднего оленя.

Караван тронулся. Крик погонщиков, треск сучьев под ногами оленей,
людской говор не могли разбудить эхо. На небе вдруг исчезли обнадеживающие
просветы. Туман свалился в лощину и накрыл нас. Сразу стало холодно и сыро.

Только мы успели перебрести ручей, как пошел дождь, мелкий, густой,
точь-в-точь такой, какой шел до урагана. Теперь ясно всем, что прорвавшийся
ветер только на короткое время изменил обстановку на небе, но моря он
действительно не победил, и оно продолжало бросать на материк бесконечные
полчища "груженых туч".

Медленно взбираемся на верх террасы. Олени с трудом преодолевают
крутизну. Одежда на нас уже успела промокнуть и отяжелеть. В душе у меня
досада на себя: напрасно взбаламутил всех, неверно решил. Теперь я готов
раскаяться, но уже поздно.

С трудом поднимаемся на верх второй террасы. Вьюки отяжелели. Дождь
усиливается, и нет никакой надежды на улучшение погоды. Мы готовы
задержаться, тут есть и лес, и хорошее место для стоянки, но мало ягеля для
оленей. Проводники опасаются, что животные, в поисках корма, уйдут на Зею, и
тогда трудно будет их собрать. Остается один выход -- двигаться дальше, до
границы леса, и там переждать непогоду.

Караван с трудом взбирается по скользкому подъему. В тумане ничего не
видно, кроме небольшого мокрого клочка земли под ногами да контура
прорубленной вчера просеки. Настроение у всех подавленное. Одно утешение,
что с каждым шагом, хотя и очень медленно, мы приближаемся к перевалу.

Впереди идет Улукиткан, согнувшись от холода в три погибели.

-- Мод... мод... -- подбадривает он оленей ослабевшим голосом.

Но животные словно не слышат этого окрика, продолжают устало вышагивать
по крутизне.

Какая пронизывающая сырость! Я весь мокрый, тело закоченело, и кажется,
кровь уже не циркулирует. Пальцы онемели, еле шевелятся, не могу даже
пуговицы застегнуть.

Вероятно, ничто в природе так не угнетает человека, как этот бесконечно
моросящий дождь, порожденный туманом, при абсолютной тишине.

Глеб и Василий Николаевич отстали, и их не видно за туманом. Я тоже
плетусь кое-как и удивляюсь Улукиткану. Откуда он черпает силы, хотя и
помаленьку, но уходит все выше и выше?

Наконец-то лес поредел, но дождь, как на грех, усилился. Вижу --
Улукиткан выбрался на бровку третьей террасы, почему-то бросил оленей, а сам
ушел дальше. Мы остановились.

-- Мод... мод... мод... -- доносится из тумана голос старика.

Я решил, что он дает нам команду вести дальше караван. Подхожу к
переднему оленю, хочу взять повод, но, увы, на олене совсем нет узды. Она
снялась, а Улукиткан этого не заметил, идет дальше, волоча ее по земле и
воображая, что караван шагает следом за ним. "Мод... мод... мод..." Мне
стало больно за старика. Он, вероятно, так устал и так промок, что уже не
соображает, что делает, а ноги передвигаются машинально. Бедный Улукиткан,
он-то за что страдает?!

Я тороплюсь, нагоняю старика. Он стоит, повернувшись к нам, удивленно
смотрит на узду, на оленей, которые подошли со мною.

-- Эко старость, иду, не вижу, дурной, что ли, стал! Мне в чуме сидеть,
а я аргиш вожу по тайге, -- упрекает он себя.

Темнеет. Дальше мы не способны передвинуться и на сто метров. Находим
небольшую площадку. Рядом уже нет леса, только мелкорослый березняк. С
трудом развьючиваем оленей. Теперь одна забота -- поставить палатку.

Но не так просто организовать приют на этой большой высоте, когда с
неба льются на вас потоки дождя, тело оцепенело от сырости и вы уже не
ощущаете прикосновения мокрой одежды, а руки стали беспомощными и пальцы
бессильны даже развязать узел или вытащить спичку из коробка. Холод сковал,
кажется, даже мысли, и вы плохо соображаете, что надо делать.

Более крепким оказывается Василий Николаевич. Он еще способен взять
топор, спуститься вниз за кольями для палаток. Следом за ним молча уходит
Трофим. Глеб стоит, как мокрое пугало, растрепанный и беспомощный.

После долгих усилий мы, наконец-то, под защитой палатки. С нами часть
груза и собаки. Темень, густая, черная, окутала горы. О костре, а тем более
о кружке горячего чая, мы не можем и думать. Единственным нашим желанием
было забыться во сне от этого проклятого холода. Но как это сделать, когда
на вас мокрая одежда и из-за тесноты в палатке негде развернуть спального
мешка, к тому же и площадка, на которой вы устроились, мало того, что
наклонена в одну сторону, до отказа напиталась водою. Бедные
путешественники, как ничтожно малы ваши желания, однако и они неосуществимы!

Мы лежим кучей, тесно прижавшись друг к другу и стуча зубами от холода.
А дождь уныло барабанит по двухскатной крыше, и где-то в вышине, не задевая
нас, шумит ветер. Медленно по телу разливается тепло. В палатке копятся