приближающийся вагон и обреченно пробормотал:
- Посмотрим, посмотрим...
В это время, не доехав до нас десятка два шагов, трамвай остановился, немного
постоял и поехал назад, попятился, как будто его притягивал сзади какой-то
магнит, и наконец скрылся из глаз.
Это было совершенно невероятно, но я клянусь, что говорю чистую правду.
- Ну что я тебе говорил? - с грустной улыбкой сказал ключик.-Трамваи меня
ненавидят. У меня сложные взаимоотношения с городским транспортом. Это печально.
Но это так.
Не думайте, что я шучу. Это именно так и было: трамвай номер 23 уехал назад,
куда-то в неизвестность. Каким образом это могло произойти, не знаю. И,
вероятно, никогда не узнаю. Но повторяю: даю честное слово, что говорю святую,
истинную правду. Вероятно, произошел единственный случай за все время
существования московского электрического трамвая. Эксцесс, не поддающийся
анализу.
Теперь же на город обрушился потоп, и ключик был уверен, что какие-то высшие
силы природы сводят с ним счеты.
Он покорно стоял у окна и смотрел на текущую реку переулка.
Уже почти совсем смеркалось. Ливень продолжался с прежней силой, и конца ему не
предвиделось.
И вдруг из-за угла в переулок въехала открытая машина, которая, раскидывая по
сторонам волны, как моторная лодка, не подъехала, а скорее подплыла к нашему
дому. В машине сидел в блестящем дождевом плаще с капюшоном главный редактор.
В этот вечер ключик был посрамлен как пророк-провидец, но зато родился как
знаменитый писатель.
Преодолев страх, он раскрыл свою рукопись и произнес первую фразу своей повести:
"Он поет по утрам в клозете".
Хорошенькое начало!
Против всяких ожиданий именно эта криминальная фраза привела редактора в
восторг. Он даже взвизгнул от удовольствия. А все дальнейшее пошло уже как по
маслу. Почуяв успех, ключик читал с подъемом, уверенно, в наиболее удачных
местах пуская в ход свой патетический польский акцент с некоторой победоносной
шепелявостью.
Никогда еще не был он так обаятелен.
Отбрасывая в сторону прочитанные листы жестом гения, он оглядывал слушателей и
делал короткие паузы.
Чтение длилось до рассвета, и никто не проронил ни слова до самого конца.
Правда, один из слушателей, попавший на чтение совершенно случайно и застрявший
ввиду потопа, милый молодой человек, некий Стасик, не имевший решительно
никакого отношения к искусству, примерно на середине повести заснул и даже все
время слегка похрапывал, но это нисколько не отразилось на успехе.
Главный редактор был в таком восторге, что вцепился в рукопись и ни за что не
хотел ее отдать, хотя ключик и умолял оставить ее хотя бы на два дня, чтобы кое-
где пошлифовать стиль. Редактор был неумолим и при свете утренней зари, так
прозрачно и нежно разгоравшейся на расчистившемся небе, умчался на своей машине,
прижимая к груди драгоценную рукопись.
Когда же повесть появилась в печати, то ключик, как говорится, лег спать простым
смертным, а проснулся знаменитостью.
В повести все вытесненные желания ключика превратились в галерею странно
правдоподобных персонажей, хотя и как бы сказочных, но вполне современных,
социальных, реальных и вместе с тем нереальных, как бывает только во сне.
Здесь ключик свел счеты со своим прошлым, здесь мимо него прошумела знаменитая
ветка, полная цветов и листьев...
Извините. Я устал. Позвольте мне на этом закончить сегодняшнюю лекцию. Дайте мне
воды, у меня пересохло в горле. Спасибо, синьора, как вы хороши в своем нарядном
платье. Вы похожи на "Весну" Сандро Боттичелли. Извините, что я выражаюсь в
стиле ключика. И вам так идут эти оранжерейные цветы, которые вы держите в
руках. Как? Эти цветы мне? О, спасибо! Грацио! Право, я этого не заслуживаю.
Отнесем мой успех на счет моего друга ключика. До скорой встречи. До свидания.
Ариведерчи. Чао.
О, красное бархатное кресло с высокой спинкой, тоже бархатно-красной, одиноко
стоящее на возвышении под аркадами площади Святого Марка в том уголке, куда не
достигает бурливый плеск Канаве Гранде, вызванный вечным движением речных
трамваев, моторных лодок и гондол со своими высокими секирами на поднятых носах,
но где все еще слышны звуки двух оркестров возле двух ресторанов, расставивших
свои столики на площади под открытым небом напротив светло-розовой кирпичной
кампанилы и столба со львом, положившим лапу на Евангелие, раскрытое на
страницах святого Марка.
Красное кресло, как бы предназначенное для главного судьи, стояло одиноко, и не
каждый мог догадаться о его назначении. Не для дожа ли венецианского оно было
предназначено? Отнюдь! Оно было мне странно знакомо. Оно было выходцем из моего
детства, когда я впервые вместе с покойным папой и покойным братцем вступил на
площадь Святого Марка, окруженные стаей грифельно-серых голубей, хлопающих
крыльями вокруг нас на высоте не более двух аршин над плитами знаменитой
площади, над нашим папой в соломенной шляпе и люстриновом пиджаке, прижавшим к
груди красный томик путеводителя "Бедекер".
Это было кресло, на которое мог сесть любой смертный, желающий почистить свои
ботинки. Стоило только сесть на него, как тотчас откуда ни возьмись появлялся
синьор в жилетке поверх белой сорочки с рукавами, перехваченными резинкой,
вынимал из потайного ящика под креслом пару щеток, бархатку, баночки с кремами.
Он стучал щеткой о щетку, и этот стук напоминал пощелкиванье кастаньет и какой-
то ранний рассказ мулата о Венеции - первые пробы в прозе.
Синьор садился на скамеечку у ваших ног и, напевая приятным голосом "О, соле
мио", начинал чистить ваши ботинки, придавая им зеркальность, в которой криво
отражались три византийских купола Сан-Марко.
В последний раз я взглянул на опасную пустоту вокруг бархатного кресла, и этого
было достаточно для того, чтобы его величественное видение преследовало меня
потом всю жизнь до того самого мига, когда вдруг под нами на глубине нескольких
километров не открылись вершины Альп, над которыми пролетал из Милана в Париж
наш самолет - как любят выражаться обозреватели-международники, воздушный
лайнер.
Много раз я бывал в непосредственной близости от Альп, иногда даже в самих
Альпах, но всегда они играли со мной в прятки. Мне никогда, например, не
удавалось увидеть Монблан. Его можно было увидеть только на лакированной
открытке на фоне литографически синего, неестественного неба. А в натуре его
белый треугольник почему-то всегда покрывали облака, тучи, туманы, многослойно
плывущие над горной цепью, вздымающиеся волнами, как сумрачный плащ Воланда
(плод воображения синеглазого, заряженного двумя магическими Г), возникшего в
районе Садовой-Триумфальной между казино, цирком, варьете и Патриаршими прудами,
где в лютые морозы, когда птицы падали на лету, мы встречались с синеглазкой
возле катка у десятого дерева с краю и наши губы были припаяны друг к другу
морозом.
Тогда еще там проходила трамвайная линия, и вагон, ведомый комсомолкой в красном
платке на голове - вагоновожатой,- отрезал голову атеисту Берлиозу,
Поскользнувшемуся на рельсах, политых постным маслом из бутылки, разбитой
раззявой Аннушкой по воле синеглазого, который тогда уже читал мне страницы из
будущего романа.
Действие романа "Мастер и Маргарита" происходило в том районе Москвы, где жил
синеглазый и близость цирка, казино и ревю помогли ему смоделировать дьявольскую
атмосферу его великого произведения.
"Прямо-таки гофманиада!.."
Но я отвлекся.
Судьба подарила нам безоблачно-яркий день, и мы летели над Альпами, над их
снежными вершинами, ущельями, ледниками и озерами, глядя на них как бы в
увеличительное стекло иллюминатора, настолько приблизившее их к нам, что
казалось очень возможным сделать один только шаг для того, чтобы ступить ногой
на Монблан - белый, плотный, как бы рельефно отлитый из гипса - и пойти по его
крутой поверхности, дыша стерильно очищенным воздухом, острым на вкус, как
глоток ледяного шампанского, налитого нам стюардессой из бутылки, завернутой в
салфетку.
Все сулило нам приближение вечной весны, обещанной Брунсвиком, но увы - мы не
встретили ее и в Париже.
Крупные почки конских каштанов, все еще как бы обмазанные столярным клеем, не
собирались лопнуть. Деревья чернели голыми ветками, быть может даже более
черными, чем зимой, а это все-таки вселяло надежду, что в конце концов почки
лопнут: должна же когда-нибудь чернота сучьев разразиться зеленью!
Все-таки парижские чугунные фонари были более безжизненны, чем деревья, и это
обнадеживало.
Мы бесцельно бродили по городу, и почему-то я все время вспоминал ключика, так
здесь и не побывавшего.
А он так часто о нем мечтал. Впрочем, кто из нашего брата, начиная с Александра
Сергеевича, не мечтал о Париже?
Ключик никак не мог поверить, что я собственными глазами видел Нотр-Дам. Тут уж
он мне не скрываясь завидовал.
Посняков Андрей
Николаев Андрей
Шилова Юлия
Мурич Виктор
Сапковский Анджей
Посняков Андрей