Чтение 36–й страницы книги ~Золотой храм~

Я увидел маленький прозрачный огонек. Думаю, что и сам студент не смог
бы определить, какого цвета это пламя, - солнце заливало храм с трех
сторон, оставляя в тени лишь мою, восточную. Огонь жил всего какое-то
мгновение. Потом курильщик отчаянно затряс рукой, и спичка погасла. Этого
ему показалось мало, он бросил спичку на каменную ступеньку и еще
притоптал ботинком. Со вкусом затянувшись, студент повернул назад: прошел
по китайскому мостику, миновал Зал Гостей и неторопливым шагом направился
к Южным воротам, за которыми смутно виднелась улица. Я остался наедине со
своим разочарованием...

Оказывается, никакой это был не поджигатель, а самый обыкновенный
студентик. Наверное, не знал, чем себя занять, вот и вышел прогуляться.

Я наблюдал за его поведением с самого начала и до самого конца, все в
нем теперь было мне неприятно: и то, как боязливо озирался он по сторонам
- не потому, что собирался устроить поджог, а просто зная, что на
территории храма курить запрещено; и то, как мелко, чисто по-школярски,
радовался он своей проделке; а больше всего то, с какой тщательностью
топтал он уже погасшую спичку, - тоже мне "защитник цивилизации". Из-за
этой самой цивилизации крошечный огонек спички находился под строжайшим
контролем. Студентик явно считал себя лицом, ответственным за спичку,
гордился тем, как надежно и старательно защищает от огня общество.

То, что со времени революции Мэйдзи старинные храмы в Киото и его
окрестностях больше не гибнут от пожаров, тоже следует отнести за счет
"благ" этой пресловутой цивилизации. Если и загорится где-нибудь, сразу
тут как тут пожарные: локализуют, рассекают, контролируют. Раньше было
иначе. Например, храм Тионъин в 3 году эры Эйке" выгорел дотла, да и в
последующие века не раз становился жертвой огня. В 4 году эры Мэйтоку
произошел большой пожар в храме Нандзэндзи, уничтоживший главное здание,
Зал Закона, Алмазный Зал и Дом Большого Облака. Во втором году Гэнки в
пепел обратился храм Энрякудзи. В 21 году Тэмбун сгорел в огне
междоусобной войны храм Кэндзиндзи. В 1 году Кэнт" выгорел храм
Сандзюсангэндо. В 10 году Тэнс" погиб в пламени храм Хоннодзи...

В минувшие века от одного пожара до следующего было рукой подать. Тогда
огонь не рассекали на части, не подавляли с такой легкостью; один очаг
пожара протягивал руку другому, и иногда они сливались в единое море
пламени. Такими же, наверное, были и люди.

Начавшийся пожар всегда мог воззвать к своим собратьям, и его голос
непременно бывал услышан и подхвачен. Храмы горели по чьей-то
неосторожности, загорались от соседних строений, пылали в военных вихрях.
В летописях ничего не говорится о преднамеренных поджогах, но это и
понятно: если бы в древние времена и родился мой единомышленник, ему было
бы достаточно просто затаиться и ждать своего часа. Рано или поздно любой
храм непременно сгорал. Пожары были обильны и неукротимы. Только выжди - и
огонь обязательно вспыхнет, сольется с соседним, и вместе они сделают за
тебя всю работу.

Поистине чудо, что Кинкакудзи избежал всеобщей участи. Пожары были в
порядке вещей, разрушение и отрицание являлись непременными составляющими
бытия, все возведенные храмы неминуемо сгорали - одним словом, принципы и
законы буддизма безраздельно господствовали на земле. Если и случались
поджоги, то акт этот настолько напоминал призыв к стихийным силам природы,
что летописцам и в голову не приходило отнести свершившееся на счет
чьей-то злой воли.

Тогда миром управлял хаос. Но и ныне, в 1950 году, сумятицы и содома
хватает. Так почему же, если в прежние смутные времена храмы сгорали один
за другим, в теперешнюю, не менее лихую годину Кинкакудзи должен уцелеть?

* * *

Хоть я и перестал посещать занятия, в библиотеку ходил попрежнему
часто. И вот как-то в мае столкнулся на улице с Касиваги, от которого
давно уже прятался. Я поторопился пройти мимо, но мой бывший приятель,
весело улыбаясь, заковылял вдогонку. Мне ничего не стоило убежать от
хромого калеки, и именно поэтому я остановился.

Касиваги, тяжело дыша, поравнялся со мной и схватил за плечо.

Помнится, шел шестой час, занятия в университете уже закончились.

Выйдя из библиотеки, я специально, чтобы не наткнуться на Касиваги,
прошел задами, выбрав окольную дорогу между западной стеной и крайним из
бараков. Здесь был пустырь, росли дикие хризантемы, валялись пустые
бутылки и бумажки. Стайка мальчишек, тайком пробравшихся на территорию
университета, играла в мяч. От их звонких голосов безлюдные аудитории
казались еще более унылыми - через разбитые окна барака виднелись РЯДЫ
пустых пыльных столов. Я как раз миновал пустырь и уже вышел к главному
корпусу, когда наткнулся на Касиваги. Остановились мы возле сарайчика,
гордо именуемого "студией", - там проходили занятия кружка икэбаны. За
университетской оградой начиналась аллея камфарных лавров, тень от их крон
накрывала крышу "студии" и ложилась на стену главного корпуса. Красные
кирпичи весело пунцовели в предвечернем свете.

Запыхавшийся от спешки Касиваги прислонился к этой стене, на хищном его
лице трепетала тень от листвы. А может быть, иллюзию подвижности создавал
красный фон, столь мало подходивший к этим резким чертам.

- Пять тысяч сто иен, - объявил Касиваги. - Общий итог на конец мая.
Смотри, с каждым месяцем расплатиться будет все труднее.

Он вытащил из нагрудного кармана тщательно сложенную расписку, которую
всегда носил с собой, развернул и сунул мне под нос. А потом, видимо,
испугавшись, что я вырву вексель у него из рук, снова сложил его и
поспешно спрятал назад в карман. Я успел разглядеть лишь отпечаток моего
большого пальца, ядовито-красный и безжалостно отчетливый.

- Гони денежки и поживее. Тебе же, дураку, лучше будет.

Расплачивайся, как хочешь, хоть из своей платы за обучение.

Я молчал. Мир находился на краю гибели, а я должен отдавать долги? Я
заколебался, не намекнуть ли Касиваги на грядущее деяние, но вовремя
удержался.

- Ну, что молчишь? Заикаться стесняешься? Чего уж там, я и так знаю,
что ты заика. Стена, - он постучал кулаком по освещенному солнцем кирпичу,
ребро ладони окрасилось красной пылью, - стена, и та знает. Весь
университет об этом знает. Что ж ты молчишь?

Я молча смотрел ему в лицо. В этот момент мяч, которым перебрасывались
мальчишки, отлетел в нашу сторону и упал как раз между нами. Касиваги
наклонился, чтобы подобрать его. До мяча было с полшага, и я со злорадным
интересом стал наблюдать, как придвинется к нему Касиваги на своих
искалеченных ногах.

Непроизвольно мой взгляд скользнул вниз. Касиваги с невероятной
быстротой уловил это едва заметное движение. Он стремительно разогнулся и
взглянул на меня в упор. Всегда холодные глаза его сверкнули жгучей
ненавистью.

Подбежавший мальчишка подобрал мяч и умчался прочь.

- Ладно, - процедил Касиваги. - Раз ты со мной так, то предупреждаю:
через месяц я еду домой, и перед этим я вытрясу из тебя свои деньги. Так и
знай.

* * *

В июне занятия по основным предметам закончились, и студенты стали
потихоньку собираться домой, на каникулы. Десятое июня - этот день я не
забуду никогда.

С самого утра накрапывал дождь, а вечером начался настоящий ливень.
Поужинав, я сидел у себя в келье и читал. Часов в восемь ктото прошел по
коридору от Зала Гостей к Большой библиотеке. Это был один из тех редких
вечеров, которые настоятель проводил в обители. Похоже, гость направлялся
к нему. Но звук шагов показался мне каким-то странным - словно дождевые
капли барабанили по дощатой двери. Ровно и чинно семенил впереди
послушник, а за ним медленно и тяжело шествовал гость - пол громко скрипел
под его шагами.

Темные анфилады комнат Рокуондзи были заполнены шумом дождя. Ливень
словно ворвался в окутанные мраком бесчисленные залы и коридоры. И на
кухне, и кельях, и в Зале Гостей все звуки утонули в рокоте дождя. Я
представил, как небесный поток заливает Золотой Храм. Немного приоткрыв
с"дзи, я выглянул наружу.

Внутренний дворик был покрыт водой, в огромной луже блестели черные
спины камней.

В дверь моей кельи просунулась голова послушника - того, что поселился
в храме не так давно.

- К Учителю пришел какой-то студент по имени Касиваги, - сообщил он. -
Говорит, что твой друг.

Меня охватила тревога. Молодой очкастый послушник, в дневное время
работавший учителем в начальной школе, повернулся, чтобы идти, но я
удержал его. Мысль, что придется сидеть одному, мучаясь догадками о
разговоре в Большой библиотеке, была мне невыносима.

Прошло минут пять. Потом послышался звон колокольчика из кабинета
настоятеля. Резкий звук повелительно ворвался в шум дождя и тут же затих.
Мы переглянулись.

- Это тебя, - сказал послушник.

Я медленно поднялся.

На столе настоятеля лежала моя расписка с красным оттиском пальца.
Учитель показал на нее и спросил меня, стоявшего на коленях у порога
кабинета:

- Это твой отпечаток?

- Да, - ответил я.

- Что же ты вытворяешь?! Если твои безобразия не прекратятся, я выгоню
тебя из храма. Заруби себе на носу. Ты уже не первый раз... - Настоятель
замолчал, видимо не желая продолжать этот разговор при Касиваги, и