видит моей протянутой руки, так что я почти силком схватил его руку, но он
тут же вырвал ее. А наша мачеха не посмела даже последовать моему примеру,
потому что Пюибаро поклонился ей, не глядя в ее сторону, и даже рукой не
пошевелил.
сказала, что боится, как бы Леонс Пюибаро не поддался духу возмущения, и
она очень сожалеет, что ей не удалось побеседовать с ним, склонить его к
смирению и покорности. Я ответил, что, если он вел себя так враждебно в
отношении нас, это вовсе не означает, что он испытывает такие же чувства в
отношении бога, и коварно заметил, что, раз он был женат на святой, наша
мачеха может смело на нее положиться: она-то вымолит у господа милости для
Леонса Пюибаро. "На святой? - повторила Брижит Пиан. - На какой святой?"
Она посмотрела на меня без гнева, но неестественно внимательно, даже
как-то тупо, молча покрутилась вокруг моего стола и ушла наконец в
спальню, унося с собой на всю ночь новый груз смятения и страхов.
продолжала тайком помогать ему через посредство монахини, ухаживавшей за
Октавией. Мишель вернулась в Сакре-Кер; и снова мы с мачехой зажили
прежней жизнью с глазу на глаз, причем она всячески старалась завоевать
мою симпатию, даже с каким-то оттенком унижения, будто не было у нее на
свете иного прибежища, кроме этого подростка, который вел себя с
приводящей в отчаяние вежливостью.
графине де Мирбель, в котором справлялся о Жане. Ответ ее ждал меня в
Бордо - письмо, каждое слово которого было тщательно взвешено с целью
притушить скандал. "Я ничуть не удивляюсь, мой юный друг, что Вы
беспокоитесь о Жане и что Вас встревожили нелепые сплетни на его счет,
распространившиеся в Ваших краях. Он приехал к нам сюда и сам тоже ужасно
удивлен и даже сконфужен всеми этими слухами относительно него. Главные
виновники здесь кюре и аптекарь: оба они подняли шум на всю округу, и если
второму из этих господ можно в какой-то мере найти извинения, то первому
не хватило здравого смысла и простой уравновешенности - вещь недопустимая
для священнослужителя, особенно если он притязает на роль воспитателя
юношества! Я прямо так ему и сказала, когда ездила в Балюзак отдать
деньги, которые он дал моему сыну и относительно которых злые языки
сочинили чисто рокамболевскую историю. Хочу надеяться, что Вы в нее не
поверили. Священник даже не нашелся, что ответить на мои обвинения, в
которые я, возможно, вложила излишний пыл материнского сердца". (Много
позже я оценил все величие этого молчания: аббат Калю мог
одним-единственным словом уничтожить эту осыпавшую его оскорблениями даму,
ибо тогда она еще не знала, что Жан всю ночь просидел, дрожа от холода,
под окошком ее номера в гостинице в Балозе и что едва от этого не умер. И
то, что видели его глаза и слышали его уши, осталось в нем на всю жизнь,
как рана, как яд в крови.) В конце письма графиня извещала меня, что Жан
будет продолжать учение в Англии, что, готовясь к отъезду, он проведет
несколько дней в Бордо и надеется, что ему разрешат с нами попрощаться.
решиться. Пересылать ли это письмо аббату Калю, как я ему обещал? Я
понимал, что лучше всего спросить совета у мачехи, но для этого надо было
отказаться от моей стоической сдержанности. Но мне любопытно было
посмотреть, как она отнесется к письму графини. Я ждал, что мачеха тоже
набросится на балюзакского кюре, но тут она меня удивила. По ее словам, не
следовало наносить еще одной раны и без того страдающему человеку, но, с
другой стороны, письмо могло послужить господину Калю на пользу; мачеха
посоветовала мне переслать в Балюзак этот документ, но сообщить от нашего
имени, что никто из нас не поверил наветам графини. Таким образом, впервые
за все время, что я знал Брижит Пиан, она отступила от своего
первоначального мнения. В письме к аббату я не преминул подчеркнуть эту
удивительную перемену и написал об этой метаморфозе в ироническом тоне, не
понравившемся аббату. Лишь к концу недели от него пришел ответ: могу
сказать только, что после чтения этих строк, которые я переписываю здесь с
особой любовью и уважением, я стал другим мальчиком, чем был раньше.
Балюзаке меня не застало и его переслали к моему брату, у которого я
временно живу... Не буду, сынок, прибегать с тобой к обинякам. Тебе и так
все слишком хорошо известно, поэтому не стоит ничего выдумывать. Я не
являюсь больше священником Балюзака, мне даже приказано было без
промедления оставить свой приход и поселиться в семье брата. Это, на мой
взгляд, прямая опала и, пожалуй, даже больше, чем просто опала. Мирбели и
старик Вуайо объединенными усилиями выставили меня как главного виновника
разразившегося скандала. К тому же скромные старания мадам Брижит, коими
она почтила меня, ее послание, написанное несколько месяцев назад главному
церковному викарию, предвосхитили пункт за пунктом все, что произошло в
дальнейшем. Последующие события придали особый вес ее критическому
разбору, весьма сжатому и весьма примечательному, где твоя дражайшая
мачеха живо обрисовала мой характер и мои склонности. Пишу это без всякой
иронии, дорогой мой Луи, и, признаюсь откровенно, насмешливый тон твоего
письма доставил мне не слишком много удовольствия. Я не верю, как,
надеюсь, ты сам понимаешь, в случайность, не верю и в то, будто все
предсказания мадам Брижит сбываются только в силу случайности. Конечно, я
вовсе не собираюсь утверждать, что она здраво истолковывает все факты, а
равно и мотивы чужих поступков, но есть у нее определенный дар прозревать
их тайную злокозненность. Думаю, она была бы очень удивлена, если бы
узнала, что, хотя мы с ней избрали разные пути, я нахожу наши с ней
заблуждения сходными: и она и я - она, повинуясь голосу рассудка, а я -
голосу сердца, - считали себя вправе вмешиваться в чужие судьбы.
Разумеется, главное в нашей миссии, как и любого христианина, - это
возвещать евангельские истины, но это вовсе не значит, что мы должны
переделывать наших близких на свой лад и сообразно нашим личным вкусам,
ибо даже самих себя мы переделать не можем; мы можем только идти впереди
Всевышнего, как идет пес впереди невидимого охотника, с большим или
меньшим успехом, каковой зависит от того, будем ли мы достаточно
внимательны, покорны и податливы, дабы слиться с волей Учителя и
пренебречь собственной. Мадам Брижит в отношении меня не ошибалась: она
обвиняла меня в недостатке чувства меры и способности суждения и
утверждала в выражениях чрезвычайно резких, что, ежели священнослужитель
обладает этим недостатком в такой степени, как я, он рискует навлечь
худшие беды, чем самая преступная страсть; а ведь именно поэтому я очертя
голову вмешивался в чужие дела, вмешивался безрассудно, не по здравому
размышлению и, конечно, неосторожно. О, разумеется, Всевышний извлек из
этого пользу, ибо такова любовь нашего господа, который умеет все обратить
к вящему благу тех, кого любит. Но по тому вреду, который скапливается
вокруг нашего, как мы считаем, апостольского служения, не так уж трудно
установить, сколько примешивается к нему скрытой корысти, тайных
вожделений, о которых, впрочем, мы имеем лишь смутные представления, и вот
почему превыше всего мы должны рассчитывать на милосердие свыше.
вернемся к этому разговору через несколько лет, если отец небесный не
призовет к себе своего не только бесполезного, но и опасного служителя,
каким являюсь я. А пока что разрешу себе высказать свое мнение
относительно мадам Брижит: не высмеивай того, что происходит в ней сейчас,
не считай посланное ей испытание малым. Всю жизнь она видела лишь
поучительную сторону своих поступков, а теперь они все разом и все вдруг
обернулись к ней страшным своим ликом. Когда Иисус Христос открывает нам
глаза и все поступки наши начинают теснить нас, подступать к нам, мы
дивимся им, как тот прозревший евангельский слепорожденный, коему люди
представились "подобными ходящим деревьям". Но мне хотелось бы, чтобы
мадам Брижит поняла то, в чем я сам уверился лишь сейчас, находясь на
последних ступенях унижения, степень коего ты не можешь и вообразить, ибо
не было такой грязной клеветы, которую не обрушили бы на меня; люди
считают себя вправе выдумывать все, что им угодно, и в архиепископской
епархии, и повсюду. Могу сказать, что на пороге старости я потерял свою
скромную человеческую честь и допустил, чтобы в лице моем оскорбляли
Иисуса, отметившего меня своим знамением. Семья моя рассержена, унижена,
ибо я навлек на нее позор, не говоря уже о том, что мое присутствие в их
доме увеличило материальные трудности. Младшему из моих племянников
пришлось уступить мне свою комнату, и теперь он живет вместе с братом. Все
они, понятно, очень добры ко мне, но моя невестка, пожалуй, слишком часто
спрашивает, что я рассчитываю в дальнейшем делать, и приходится ей
отвечать, что я и сам ничего не знаю, так как и впрямь я не годен ни на
что, никому не нужен. О, теперь я не ошибусь: я стою перед господом моим
нагой, лишенный всех своих заслуг, совсем беспомощный, как ни один человек
на нашей земле. Возможно, такое состояние и должно пожелать людям,
избравшим своим призванием, если только я так осмелюсь выразиться,
добродетель. Люди, избравшие своим призванием добродетель, неизбежно
составляют себе преувеличенное мнение о ценности собственных поступков,
сами берутся судить собственные свои заслуги, и при сравнении себя с
другими у них голова идет кругом от собственной добродетели. От души
хотелось бы, чтобы мадам Брижит в час посланного ей испытания поняла, что
вступает на путь великих откровений..."
обратившийся с такими словами к шестнадцатилетнему мальчику, и в самом
деле доказал, что не слишком преуспел в области здравых суждений. Я не
решился показать это письмо мачехе, хотя она уже не старалась ввести меня
в заблуждение, я жил в невыносимой атмосфере, созданной ее страхами. В это
примерно время тонкий еженедельный журнал "Батай", орган анархистов,
промышлявший в основном скандальными происшествиями, начал публиковать
серию весьма ядовитых заметок о "похищении аптекарши". Я страшно удивился,
Корнев Павел
Шилова Юлия
Скальци Джон
Корнев Павел
Глуховский Дмитрий
Херберт Фрэнк