Чтение 36–й страницы книги ~Бедный Авросимов~

- Эээ, - сказал Авросимов, - я и придумать больше ничего не могу. Ведь
вот как стройно все получалось, а тут не могу, да и только. А вы, господин
ротмистр, стало быть, и мне не доверяете, ежели считаете долгом своим
жандарма...

- Да что вы, Господь с вами, - обиделся Слепцов. - Но видите ли, какая
штука. Ежели, предположим, преступнику вздумается бежать и он, ваш пистолет
отобрав, вам же его в лоб и уставит, вы ведь, милостивый государь, руки
вскинете, и все тут, верно?

- А жандарм? - усмехнулся наш герой.

- А жандарм, сударь, при исполнении служебных обязанностей и рук подымать
не смеет, а ежели и поднимет, так чтобы на преступника накинуться... [283]

В этом ответе ротмистра было ровно столько резону, чтобы не возражать, а
только глянуть краем глаза на подпоручика, которого так открыто именовали
преступником.

Ах, милостивый государь, мы всегда беспомощны, когда правы, ибо неправота
лихорадочно обзаводится доказательствами, и она тут же все это вывалит вам,
и вы отступите, ибо она свое дело знает, а правота об том не заботится: мол,
ежели я правота, так и без всего всем ясно, что я правота. Вот так.

Наконец, как снова поменяли лошадей, и уже другой, молоденький жандарм
насиделся в кибитке вместо унтера Кузьмина, они снова тронулись. Авросимов
почувствовал, что голод его истерзает и холод замучает, а каково-то
подпоручику в его шинелишке?

Ротмистр словно услыхал его размышления, а может, и его проняло холодом
да голодом, но он первым нарушил длительное молчание и сказал подпоручику:

- Вы простите, сударь, что я так долго не распоряжаюсь покормить вас.
Ежели на пути - так мы время потеряем, а уж доберемся до Колупановки, там
вам будет все, чего ни пожелаете, ей-богу.

- Да я уж терплю, - улыбнулся Заикин, - мне другого исхода теперь нет.

Поверите ли, как это ужасно, когда человек улыбается, произнося горькие
слова!

И наш герой об этом же подумал, и снова [284] волна сочувствия к
подпоручику и расположения к ротмистру окатила его.

"А ведь он мог бы и не извиняться, - подумал Авросимов, - а он вот
извиняется".

Так они ехали. День, как это говорится, миновал, и веселое да недолгое
северное солнце закатилось, только краешек его багровый еще маячил над
лесом, отчего сосны да ели протянули длинные тени, синие и неподвижные. И
вот тогда, когда мучения голода и молчания и всяких мыслей достигли уже
предела, кибитка скользнула в лес, вынырнула затем и перед путниками
открылась восхитительная картина. Тракт серебрящейся змеей уходил вниз, к
застывшей реке, за которой снова начинался взгорок. На том взгорке, в зимнем
саду, расположилась белая усадьба, и восемь колонн отчетливо вырисовывались
в сумерках, а за усадьбой, за садом, тянулась Колупановка, переваливаясь с
пригорка на пригорок, будто старая баба с коромыслом.

Вожделенные тепло и сытость были теперь рукой подать, но смутное ощущение
тревоги, уже знакомое, пропавшее было на солнышке, снова шевельнулось в душе
нашего героя.

- Господа, - сказал ротмистр Слепцов, - мне, господа, очень по душе
пришлись ваши фантазии, - и он кивнул нашему герою. - Давайте же сделаем
вид, что нет перед нами этой печальной цели, что мы просто завернули сюда
для отдыха и все мы равны. [285]

- Мне все равно, - не поднимая головы, отозвался подпоручик. -
Поступайте, как сочтете нужным.

- Вот и славно, - обрадовался Слепцов. - Я жандармов отправлю в деревню,
чтобы они нам глаз не мозолили, да велю им молчать обо всем. Мы славно
отдохнем, господа.

Будто услыхав слова об отдыхе, кибитка ринулась с пригорка, пересекла
реку по синему льду и заскрипела по садовой аллее. Вот и усадьба. Вот и
крыльцо под снегом. И точно: молчаливая дворня застыла на том крыльце.
Кибитка остановилась. Ротмистр распахнул дверцы. Его радостно
заприветствовали, и это разлило по всему телу нашего героя умиротворение и
предвестье покоя.

Повсему дом этот был построен недавно, всего в конце прошлого века, но
как-то быстро обветшал; видимо, сырость и ветры, дующие на взгорке,
решительно творили свое дело, так что колонны облупились, а в широких и
гостеприимных сенях паркет кое-где вздыбился и отстал, так что руке доброго
и неумелого деревенского мастера пришлось там и сям оставить следы своего
мастерства в виде желтых сосновых заплат, прочных, но грубых.

Правда, этого никто толком и не замечал из приехавших, ибо челядь так
искренне радовалась приезду барина, а путники так сильно продрогли и
оголодали, что обволокшее их тепло и пробивающиеся с кухни нехит[286] рые и
здоровые ароматы приятно закружили головы.

- А вот и Дуняша, - громко провозгласил ротмистр, - хозяйка сего гнезда,
- и указал рукой на черноглазую вострушку, которая, вспыхнув вся от радости
и смущения, загородилась концом белого платка.

- Милости просим, - пропела она из-за этого своего прикрытия.

- А что, Дуняша, чем ты нас побалуешь? - спросил ротмистр, скидывая
шинель и знаком приглашая попутчиков последовать его примеру.

- Чем же вас баловать, свет вы наш? - пропела Дуняша, уже не таясь.

Авросимов глянул на подпоручика. Тот стоял в стороне, уже без шинели, и,
если бы не небритые щеки, можно было бы подумать, что он и впрямь прикатил
сюда в гости, а завтра, на заре, помчится обратно к Настеньке своей или еще
к кому, ибо у всякого есть к кому торопиться.

- Будто ты и не знаешь, чего я люблю, - засмеялся ротмистр. - И гостям
моим будет любопытно.

И тут она опустила глаза.

"Эге!" - подумал наш герой, любуясь девушкой.

- Идемте, господа, - пригласил ротмистр, и процессия тронулась.

Вечер выдался особенный, надо вам ска[287] зать. В тесной, но
гостеприимной столовой круглый стол встретил путников уже припасенной на нем
семьей графинов и графинчиков, поигрывающих отраженным светом свечей,
хитросплетением граней и тонов от белого до темно-вишневого.

Старые и позабытые вниманием кресла были удобны и мягки, даже легкий
скрип не нарушал уюта, а, напротив, добавлял к нему нечто, подобное песенке
сверчка.

Еще не успели уставить стол обещанными яствами, а уж у дверей вдоль стены
начали выстраиваться девушки, готовые грянуть песню.

Ротмистр Слепцов глядел на их приготовления с улыбкой. Особенно он
вспыхивал, стоило только милой Дуняше посмотреть на него. Вдруг он
наклонился к подпоручику:

- Все это ради вас, милостивый государь... Я хочу, чтобы вы поняли, как я
к вам отношусь. То, что там, в Санкт-Петербурге, - все это вздор. Истинное -
здесь. Видите, как вам все рады? Вон и Дуняша, а она иной петербургской
барышне не уступит, и она... Видите? И все это для вас... Как она их
расставила с толком...

- Благодарю вас, - отвечал подпоручик, обводя рассеянным взглядом
сборище. - Благодарю...

- Ах, грустно мне глядеть на вас, - шепнул Слепцов, - да не горюйте, все
обойдется... [288]

Генерал очень доволен, что вы сами вызвались место указать. Будет вам
снисхождение...

В этот момент подали щи. Аромат их был так силен и густ, что бледное лицо
подпоручика покрылось пятнами и по горлу прошла судорога.

- Однако вас любят ваши люди, - заметил Авросимов ротмистру.

- Ах, - сказал Слепцов, - мой батюшка был человек крутого нрава, да скоро
уж год, как помер. При нем им житья не было. А я человек добрый, и им со
мной хорошо. Вот Дуняша, видите? Она теперь у них главная хозяйка. Я рад,
что им хорошо. Они ведь тоже люди, не правда ли, сударь? А вот друзья
господина подпоручика утверждают, что сие - рабство... Так ведь что понимать
под рабством? Вы вот спросите-ка их: хотят они со мной расстаться?
Спросите... А ведь у другого и вольный - раб, ей-богу... Однако вот и щи.
Прошу вас, господа, без церемоний, - и он первый поднес ко рту дымящуюся
ложку.

Остальные сделали то же самое. Теперь полагалось приступить и к вину.
Ротмистр поднял рюмку. Вино заиграло на свету. Дуняша, не сводящая глаз с
барина, махнула рукой, и хор повел вполголоса:

На заре, на заре

Настя по воду пошла...

"Опять Настя, - подумал наш герой, млея от вина и щей. - Опять
Настенька". [289]

- Как они вас ублажают, - засмеялся ротмистр подпоручику. - А как они
ведут! Слышите? Эти вот, что фальцетом, плутовки. Ах, словно ниточка
натянутая!..

Настя по воду пошла...

Действительно, милостивый государь, хор был ладен и чист, и высокие
голоса девушек вызывали в сознании образ прозрачного ключа с прохладным
бархатным дном.

Белой рученькой качнула, прощай, матушка моя!..

И по этому прохладному дну - две быстрые тени: золотая и серебряная, две
легкие тени, которых и не углядишь, ибо над ключом склонились стебли да
цветы и от них тоже тени, и они тоже переплелись. А вода звенит:

...Ты прощай, ты прощай, ты не спрашивай: "Зачем?"