Чтение 36–й страницы книги ~Сивцев Вражек~

- Нечего подсматривать, Завалишин, входите.

- Туалетом занимаетесь?

- Смываю с рожи муку.

- Выпачкались?

- Вероятно. Как вы живете?

Завалишин вошел, погрел руки у печурки, потом сказал отчетливо и
самоуверенно:

- Поживаю хорошо. Зашибаю деньгу.

- Все на фабрике?

- Никакой фабрики. Теперь совсем по другой части. По вашему, товарищ
Астафьев, совету и прямому указанию.

- Что-то не помню, чтобы советовал. Это где же?

- Приказывали бороться, и даже по части подлости. Иначе, дескать,
пропадешь, Завалишин, съедят тебя. Вот и боремся теперь.

Астафьев с любопытством посмотрел на соседа.

- Ну и что же, выходит?

- Не могу жаловаться, делишки поправляются. Даже пришел к вам, товарищ
Астафьев, угостить вас, как бы отблагодарить за угощенье ваше. Если,
конечно, не гнушаетесь. И не самогон, а настоящий коньяк, довоенной фабрики,
две бутылки.

- Подлостью, говорите, добыли?

- Так точно. Самой настоящей человеческой подлостью. Уж не
погнушайтесь.

- Любопытно.

- Да уж чего же любопытнее. У вас два стаканчика найдутся? И закуски
сейчас принесу, копченая грудинка и еще там разное.

Астафьев опять с интересом оглядел соседа. Перемена явная. Лучше, даже
совсем хорошо одет, нет прежней робости и забитости, однако как будто и
уверенности в себе настоящей нет. Храбрится и бравирует.

Завалишин принес коньяк, марки неважной, но настоящий, довоенный. Вынул
из пакета грудинку, икру и какие-то сомнительные полубелые сухарики. Для
дней сих - несомненная роскошь. Столик подвинули ближе к печке.

Завалишин налил два стакана до половины.

- За ваше здоровье, товарищ ученый. Покорнейше вам за все благодарен,
за науку вашу, за советы - научили дурака уму-разуму.

- А все-таки что вы делаете, Завалишин? Воруете? В налетчики
записались?

- Что вы, помилуйте. Получаю за аккуратную службу.

- Где?

- Вот это уж дело секретное, товарищ Астафьев. Одним словом - служба,
настоящее дело. Работа самонужнейшая, в антиресах республики. Но болтать зря
нельзя.

- Ну, черт с вами, пейте.

Пили молча, закусывая икрой и толстыми ломтями грудинки. Астафьев был
голоден,- сильному человеку нужно было много пищи. Коньяк согрел и поднял
силы. Завалишин, напротив, быстро осовел, но продолжал пить жадно. Лицо его
налилось кровью, глазки сузились и тупо смотрели в стакан.

Потрескивали сырые дрова в печурке.

Сидя в кресле, Астафьев забыл про гостя. Мысль раздвоилась. Он думал о
Танюше и о последнем разговоре, но в разговор вмешивались эстрадные остроты,
какие-то пошлые стишки, которыми он забавлял сегодня толпу. И еще слышались
звуки пианино: Танюша играла Баха.

Астафьев вздрогнул, когда сосед ударил кулаком по столу.

- Стой, не движь, так твою...

-- Вы чего, напились, что ли?

Завалишин поднял пьяные глаза.

- Н... не желаю, чтобы он двигался.

- Кто?

-- В... вообще, н... не желаю.

Засмеялся тоненьким смехом:

- Это я так. Вы, т... товарищ, не беспокойтесь. Я, товарищ, все могу.

- Нет, Завалишин, не все. И вообще вы - слабый человек, хоть по виду и
силач.

- Я слабый? Это я слабый? Очень свободно убить могу, вот я какой
слабый.

- Подумаешь. Убить человека и ребенок может, особенно если из
револьвера. Силы для этого не требуется. А вот больше вы ничего не можете.

- А что больше?

- Создать что-нибудь. Сделать. Ну вот зажигалку, что ли.

- Я не слесарь.

- Ну, поле вспахать.

- Ни к чему это. Мужики пашут.

- А вы пролетарий, барин! Мужики пашут, а вы хлеб едите. Ни на что вы,
Завалишин, не способны; даже коньяк пить не умеете со вкусом: хлещете, как
денатурат, и с первого стакана пьяны.

- Хлещем, как умеем, господин Астафьев. Нас этому в университетах не
обучали. Чтобы пригубливать - у нас времени не было. Мы завсегда залпом. Вот
так!

Он долил свой стакан и опрокинул разом, но поперхнулся и стал резать
дрожащими руками ломоть закуски.

Астафьев допил свой стакан, налил другой, - не отставая от соседа, - и
погрузился в свои думы. Голова его приятно кружилась.

Отвлекло его от мыслей бормотанье Завалишина.

Опершись руками о стол и положив на руки пьяную голову, Завалишин
красными моргающими глазками смотрел на собутыльника.

-- За такие слова можно тебя упечь безобратно. И за машинку, и за
мужика. Упечь и даже в расход вывести.

Астафьев брезгливо поморщился:

- Чекист! Если вы пьяны, Завалишин, то ступайте спать. Допьем завтра.

- Завтра? Завтра у меня день свободный, в... вроде отпуска. Завтра
материалу нет срочного.

И опять захихикал пьяненько и трусливо.

- Матерьялу завтра нет, а какой был - прикончили сегодня весь. Я,
Завалишин, приканчивал. Чик - и готово. И вдруг, опять стукнув кулаком по
столу, закричал:

- Говорю - не выспрашивай, не твое дело!

Дрожащей рукой налил стакан и выпил залпом. Коньяк ожег горло.
Завалишин вылупил глаза, ахнул, потянулся за закуской и сразу, опустившись,
ткнулся лбом в стол.

Астафьев встал, взял гостя за ворот, потряс, поднял его голову и увидел
бледное лицо, на котором был написан пьяный ужас. Зубы Завалишина стучали, и
язык пытался бормотать. Астафьев приподнял его за ворот, поддержал и волоком
потащил к двери.

- Тяжелая туша! Ну, иди ты, богатырь!

Доволок его до комнаты, швырнул на постель, подобрал и устроил ноги.
Пьяный лопотал какие-то слова. Астафьев нагнулся, послушал с минуту:

- Ай, матушки, ах, матушки, куды меня, куды меня...

Астафьев вернулся к себе, собрал остатки закусок, пустую и полуполную
бутылку и отнес все в комнату Завалишина. Придя к себе, открыл окно,
проветрил комнату и лег в постель, взяв со стола первую попавшуюся книгу.

МЕШОЧНИК

Вагоны грузно ударились один о другой, и поезд остановился. Путь,
который раньше отнимал не более суток, теперь потребовал почти неделю.

Стояли на каких-то маленьких станциях и полустанках часами и днями,
пассажиров гоняли в лес собирать топливо для паровоза, раза два отцепляли
вагоны и заставляли пересаживаться; и тогда вся серая масса мешочников,
топча сапогами по крыше вагона, спираясь на площадках, с оханьем и руганью
бросалась занимать новые места. Среди этих пассажиров, помогая себе локтями
и с трудом перетаскивая чемоданчик и мешок с рухлядью, отвоевывая себе
место, торопливо пробивался и Вася Болтановский, лаборант университета,
верный рыцарь домика на Сивцевом Вражке.

Уже давно забыл, когда в последний раз мылся. Как и все, пятерней лез
за пазуху и до крови расчесывал грудь, плечи, спину - докуда доставала рука.
Только одну ночь ехал на крыше вагона, обычно же ухитрялся занять багажную
полку внутри - и сверху победно смотрел на груду тел человеческих, спаянную
бессонными ночами, грязью, потом, бранью и остротами над собственной
участью. Счастливцы спали на полу, в проходах, под лавками; неудачникам
приходилось дремать стоя, мотая головой при толчках.

К концу пути стало в вагонах свободнее, и крыши очистились. Большинство
мешочников слезло и разбрелось по деревням. Вася проехал дальше многих,
рассчитывая выгоднее обменять свой товар в отдаленных селах. В дороге
сдружился с несколькими опытными мешочниками, уже по второму и третьему разу
совершавшими сумбурный поход за крупой и хлебом.

Оставив поезд, разбились на кучки, подтянулись, подправились, удобнее
приладили мешки и двинулись в разных направлениях.

Спутниками Васи были две бывалые женщины, из московских мещанок, и
"бывший инженер" - как сам он себя именовал - в хороших сапогах и
полувоенной защитной форме; только вместо фуражки - рыжая кепка. Его
принимали за солдата и называли "товарищем". С ним Вася особенно сдружился в
пути и охотно признавал его авторитет и опытность. Звали инженера Петром
Павловичем. Как и все - грязный, не бритый, полусонный, он изумительно умел
сохранять бодрость духа, шутил, рассказывал о прежних своих "походах", умел
раздобыть кипятку, мирил ссорившихся, менял соль на табачок, уступал свое
место на лавке во временное пользование усталым и женщинам, а на одной из
долгих стоянок помог неопытному кочегару справиться с поломкой паровозной
машины. В вагоне он был как бы за старосту, с особой же нежностью и заботой
относился к Васе, которого называл профессором.

Инженеру Протасову было лет тридцать пять. Был широкоплеч, крепок,