Чтение 36–й страницы книги ~Пером и шпагой~

жалеть не надобно?
Племянников пустил всех по матери и, припадая на ногу, снова ушел
туда, где отбивались его солдаты. Кто-то схватил его в обнимку. Поцеловал
в губы - губами, кислыми от пороха.
Это был друг его и собутыльник - Матвей Толстой.
- Чего ты, Матяша? - спросил Племянников, опечаленный.
- А так, брат.., просто так.., прощаюсь! Племянников обнял Толстого.
- Пошли, Матяша, - сказал с ожесточением. - Помрем с тобой как
следоваит. Не посуду, а честь спасать надобно...
Издали - через оптику трубы - Левальд видел первую шеренгу русских
полков. Она сплошь стояла на коленях, чтобы не мешать вести огонь второй
линии. Третья держала ружья на плечах стрелков второй линии. Убитые в
первой шеренге с колен ничком совались лицами в землю, на их место тут же
(без промедления!) опускался на колени другой из второй линии. Из третьей
же солдат замещал того, кто стал ближе к смерти - уже в первой.
Порох кончался. Кое-где резались на багинетах, бились лопатами и
обозными оглоблями... Отступать русским действительно было некуда: за ними
шумел топкий, полноводный Прегель - славянская река! Русский "медведь",
которого так боялся Фридрих, теперь встал на дыбы, затравленно щелкая
зубами.
- Осталось пронзить его сердце! - сказал фон Левальд.
Завтрак в шатрах Великого Могола откладывался, и генерал-губернатор
Восточной Пруссии развернул на коленях салфетку. Вот и холодная курочка;
он разорвал ее пальцами, дернул зубами нежное мясо из сочной лапки.
- Можете посылать гонца в Берлин, - велел Ле-вальд, вкусно обсасывая
косточку. - Обрадуйте короля нашей полной победой!
- Казаки! - раздалось рядом. - Атака казаков...
- О, это очень интересно... Казаков я посмотрю... Фон Левальд
аккуратно завернул недоеденную курочку, взял в руки трубу и, по-старчески
держась за поясницу, вышел на лужайку, поросшую редколесьем. Отсюда ему
хорошо было видно, как, пластаясь по земле, с воем летела русская конница
- вся колеблясь рядами, словно густая трава под ветром. Резануло глаза
Левальду пестротой халатов, необычными ковровыми красками, - это ярким
пятном мелькнула калмыцкая вольница. Солнце вдруг померкло на мгновение, и
легкая, как дымка, туча быстро прочертила небеса над полянами
Гросс-Егерсдорфа.
- Что это такое? - удивился фон Левальд. Воздух уже наполнился
жужжащим пением. Потом застучало вокруг - так, будто палкой провели по
частоколу, и адъютант выдернул из сосны длинную калмыцкую стрелу...
Левальд обозлился:
- Шорлемер, накажите этих дикарей палашами! Навстречу казакам, тяжко
взрывая копытами землю, рванулись прусские кирасиры в латах. Железным
косяком они врубались в румяное зарево битвы, из дыма блестели - четко и
неярко - длиннющие тусклые палаши.
- Посылайте гонца в Берлин! - напомнил Левальд, возвращаясь на травку
к своей курице. - Исход сражения мне ясен: нет такой силы, чтобы выдержала
атаку нашей прекрасной кавалерии...
Казачья лава, настигаемая врагом, панически отхлынула обратно.
Вытянулись в полете остромордые степные кони, раздувая ноздри - в крови, в
дыму. Никто не догадался в ставке Левальда, что это совсем не бегство
казаков, - нет, это был рискованный маневр... Вот знать бы только - чем он
завершится?
- Победа! - кричали немцы. - Хох.., хох.., хох!
Неужели Левальд прав?.. Русская инфантерия расступилась перед
казаками. Она словно открывала сейчас широкие ворота, в которые тут же и
проскочила казачья лавина. Теперь эти "ворота" надо спешно захлопнуть,
чтобы - следом за казаками - не ворвались враги в центр лагеря. Пехота
открыла неистовый огонь, но "ворота" затворить не успела... Не успела и не
смогла!
Добротная "прусская кавалерия, сияя латами, "пошквадронно в наилутчем
порядке текла как некая быстрая река" прямо внутрь русского каре. Фронт
был прорван, прорван, прорван... Кирасиры рубили подряд всех, кто попадал
им под руку.
Замах палаша, возглас:
- Хох!
Вдребезги разлетается череп от темени до затылка. Но тут подкатила
русская артиллерия и.....фон Левальд вцепился зубами в нежное мясо курицы.
К нему подошел адъютант, которого шатало, будто пьяного:
- Задержите гонца в Берлин. Умоляю вас: задержите. Там что-то
случилось. Если это русская артиллерия, то нам с нею не тягаться.
Фон Левальд, отложив курицу, снова поспешил на лужайку. Увы, он уже
ничего не видел. От множества пудов сгоревшего в бою пороха дым сгустился
над гросс-егерсдорфским полем - в тучу! Дышать становилось невозможно.
Лица людей посерели, словно их обсыпали золой. Из гущи боя Левальд слышал
только густое рычание, будто там, в этом облаке дыма, грызлись невидимые
страшные звери (это палили "шуваловские" гаубицы!). Треск стоял в ушах от
частой мушкетной и карабинной пальбы.
- Я ничего не вижу, - в нетерпении топал ботфортами Левальд. - Кто
мне объяснит, что там случилось?
А случилось вот что.
Атака казаков была обманной, они нарочно завели кирасиров прямо под
русскую картечь. Гаубицы шарахнули столь удачно, что целый прусский
эскадрон (как раз средний в колонне) тут же полег костьми. Теперь "некая
быстрая река" вдруг оказалась разорвана в своем бурном неустрашимом
течении. Кирасиры же, которые "уже вскакали в "аш фрунт, попали как мышь в
западню, и оне все принуждены были погибать наижалостнейшим образом".
Блестящая по исполнению прусская атака завершилась трагически для врага:
казаки вырубили всех кирасир под корень.
Над русским фронтом взлетали шапки, гремело "ура".
- Кажись, наша брать учала! - всюду радовались русские.
И воспрянули разом. С телег вагенбурга спрыгивали раненые, хватали
ружья убитых, спешили в свалку баталии. Полки дивизии убитого Лопухина
(Нарвский и 2-й Гренадерский), разбитые пруссаками еще на рассвете, словно
воскресли из мертвых. С треском они тоже ломили напролом:
- За Лопухина.., сподобь его бог!
- За Степан Абрамыча.., упокойника!
- За Русь-матушку!
- Давай, Кирюха, нажимай!
Апшеронцы и бутырцы опустошили свои сумки до дна; шли только на штык.
От горящих деревень летели сполохи искр, в шести шагах ты еще видел цель -
на седьмом шагу все было черно от гари. Первая линия пруссаков попятилась,
а вторая линия четким огнем расстреляла бегущих, приняв их за наступающих
русских. Мундир на Левальде, осыпанный искрами, тлел и дымился. Старец
задыхался. Курица валялась в траве, затоптанная ногами. Видно, она имела
судьбу не быть съеденной в этот грозный день - день 19 августа 1757 года...

***

Вдали от гула сражения томилась под ружьем бригада Петра
Александровича Румянцева. Пальба и возгласы смерти едва достигали тишины
леса, темного и чащобного. Старые солдаты, ветераны еще миниховских
походов на крымчака, припадали ухом к земле.
- До виктории, кажись, далече, - делились они с молодыми. - Топочут
шибко. Да не по-нашенски. Быдто - телега татарская...
Люди мучились. Слушая крики кукушек, считали свои дни. Багинеты,
примкнутые к ружьям, блестели от росы. Было жутко и непривычно русским
людям стоять в чужом неуютном лесу.
- Робяты! - вдруг закричал Румянцев, вскочив на пень. - Заломи шапки
покрепче, чтобы в драке не потерялись, да пошли с богом... Эдак-то здесь
прождем свое царство небесное!
Он не имел на то ни права, ни приказа. Он даже не знал, что
происходит сейчас в разгаре битвы, которая, как кровавое пятно, растеклась
на берегах Прегеля. Он знал только один завет "Регламента": "Товарища -
выручай!" Молодой и статный, будущий граф Задунайский бежал впереди
солдат, прыгал ловко через завалы дерев, продирался сквозь удушистый
можжевельник...
- Быстрей, робяты, да не пужайся! Пока мы живы - нет смерти, а смерть
придет - нас уже тогда не будет... Валяй за мною!
Фон Левальд был поражен, когда из самой чащи, опутанные лесной
паутиной, словно дьяволы, в молчаливой ярости выросли свежие русские полки.
- Ландкарт! - закричал губернатор Пруссии. Карту раскинули перед ним
на барабане.
- Но лес непроходим, - оторопел Левальд. - Там лошади вязнут в
трясине по самое брюхо. Откуда они взялись, проклятые?
Солдаты присели уже на колено. Румянцев рухнул на землю, чтобы его не
задели пулей свои же ребята, - и плотный залп над его головой ударил: жах!
Над ставкой Левальда деревья отряхнули листву, посыпались посеченные
ветки...
- Виват, Россия! - выхватил Румянцев шпагу.
- Вива-ааат.., уррра-а!
Склонив штыки, новгородцы с лязгом стали раскидывать прусские
резервы. Напрасно Левальд пытался образовать оборону: чуть его войска
зацепятся за опушку леса - их оттуда штыком; чуть укрепятся на холме - их
снимает оттуда русская артиллерия.
Вот что писал рядовой участник этого сражения:
"Неприятели дрогнули, подались несколько назад, хотели построиться
полутче, но наши уже сели им на шею. Прусская храбрость обратилась в
трусость... Не прошло и четверти часа, как пруссаки, словно скоты худые,
безо всякого порядку и строю побежали..."
Но тут Апраксин - словно его мешком огрели - очнулся.