извращенцами и такими вот образцовыми красавцами с модной картинки, как этот
Фрейтаг!
никогда, чувствуя, что попался в ловушку.
Увидел Дэнни - тот тоже неловко болтался в стороне от общего веселья, но
Дэвид ему не сочувствовал. Нет, Дэнни остается отверженным совсем по другим
причинам. Он ходит по пятам за испанскими танцовщицами, вернее, за Пасторой,
и пожирает ее глазами, но они-то с ним связываться не желают. Они его уже
раскусили. Он не угощает их выпивкой, никак с ними не сторгуется, хочет
получить удовольствие даром, он из тех, кого надо подталкивать и
подхлестывать, и уж пускай за это заплатит подороже. Он томится и терзается,
это ясно, но не так велико его желание, чтоб раскошелиться в баре сразу на
пять долларов - вдруг да понапрасну? Вдруг, шаг за шагом, потратишь и того
больше, а в конечном счете ничего за это не получишь? И танцовщицы при
встрече окидывают его взглядом, полным презрения; еще немного - и они,
пожалуй, станут приветствовать его, непристойно задирая сзади юбки: пускай
знает, какого они о нем мнения. И они твердо решили, что которая-нибудь из
них, неважно, кто именно, за время плаванья оберет его дочиста.
Валяйте, присоединяйтесь.
сыскать. Никакого притворства, никаких околичностей и пустопорожней болтовни
- просто человек не спеша, обдуманно, решительно напивается как свинья.
Отлично, лучше не придумаешь! Дэвид залпом проглотил третью порцию виски - и
не то чтобы настоящая боль, но что-то нудное, неотступное, что ныло внутри,
в пустоте где-то под ложечкой, начало понемногу отпускать. Ладно, он будет
пить - и напьется так, что уж наутро ничего не сможет вспомнить, что бы ни
произошло.
(пол-оборота вправо, пол-оборота влево - на большее неуклюжего Хансена не
хватало), остановились совсем рядом с Эльзой, и Эльза, озадаченно сдвинув
брови, исподлобья уставилась на Ампаро - в чем тут секрет? И никакого
секрета не уловила или по крайней мере себе в этом не призналась; слишком
смуглая, неряшливая и растрепанная, Ампаро была по-своему красива, но ничуть
не старалась нравиться: надутая, неулыбчивая, и все молчит, кажется даже -
скучает или злится. А Хансен не танцует, а топчется, как медведь, с
удовольствием подумала Эльза. Глаз не сводит с Ампаро, будто, если он хоть
на миг глянет в сторону, она исчезнет. В руке у Ампаро черный кружевной
веер, она все время им размахивает, а веер порван, и, чтоб скрыть дыру,
приколота красная матерчатая роза. Всякий дурак сразу видит, для чего тут
эта роза, всякий, кто не слеп! Раскачивая бедрами, Ампаро подошла к Пасторе
и что-то ей сказала, и та пошла в бар передать поручение Пеле. Ампаро же, не
оглядываясь, медленно пошла прочь, и Хансен большими шагами двинулся за ней.
Фрау Риттерсдорф, которая перед тем танцевала с казначеем (это был огромный
отечески-добродушного вида толстяк, пухлое лицо в ямочках и усищи точно у
моржа), осмотрелась и увидела рядом миссис Тредуэл. И, поджав губы, кивнула
на удаляющуюся пару. Хансен нагнал Ампаро, схватил ее за руку повыше локтя,
и они уже вместе спешили прочь.
Риттерсдорф.
Панчо, Маноло, Пастора, Конча и Лола под конец оставили его в одиночестве.
Оркестр замолк, танцующие разбрелись, в салоне и на палубе половину огней
уже погасили; появились матросы с ведрами и швабрами; буфетчик прибирал за
стойкой, явно полагая, что его рабочий день закончен. В пепельнице горой
громоздились окурки, хотя официант уже дважды ее опорожнил. Пепе допил
остатки вина, закурил еще одну сигарету, прошел один круг по палубе-и
осторожно, по-кошачьи углубился в недра корабля. Здесь он медлил, расхаживая
взад и вперед по коридору, и наконец дождался: из каюты вышел Арне Хансен,
несколько встрепанный, словно одевался в большой спешке, и почти бегом,
точно за ним гналась полиция, исчез за дальним поворотом.
ждал: Ампаро в черной кружевной ночной сорочке пересчитывала деньги -
внушительного вида американские банкноты, и притом немало. Пепе протянул
руку ладонью вверх, с усмешкой потер друг о друга большой и указательный
пальцы, казалось, между ним и Ампаро разыгрывается привычная шуточка. Но
вместо того, чтобы, как всегда, просто отдать деньги, Ампаро швырнула их в
раковину умывальника, и ему пришлось самому выуживать их оттуда.
трещала голова и не смотрели толком глаза. Глокен, как всегда по утрам,
просил дать ему воды и лекарство, голос его дрожал, похоже, он успел
понапрасну повторить эту просьбу уже раз двадцать. Дэнни громко застонал и
заметался на своей верхней койке. Дэвид тяжело повернулся, встал и
позаботился о Глокене, тот жадно схватил стакан с водой, рука его тряслась.
Но, проглотив лекарство, он гордо, хоть и кривовато, улыбнулся Дэвиду.
повалился на постель.
полоску блестящей кожи - в двадцать шесть лет он уже лысеет, медленно, но
несомненно надвигается неотвратимая беда. Быть может, пройдут годы прежде,
чем это совершится, но все равно настанет день - ужасный день, - и он будет
совсем лысый, как были лысыми его отец, и деды, и прадеды. И ничто, ничто на
свете этого не предотвратит. Он-то знает, ведь он уже все перепробовал.
Грешный человек, он покупал все и всяческие средства для укрепления волос,
изысканнейшие шампуни и мази, какие только предлагал ему первый встречный
парикмахер. Его совесть - совесть квакера родом из Пенсильвании - отчаянно
страдала от того, что он постоянно предавался этим двум тягчайшим грехам (по
крайней мере такой взгляд он усвоил с детства из поучений и наглядных
примеров): легкомысленно тратил на пустяки деньги, достойные лучшего
применения, и тешил свою суетную плоть. Он с жаром уверял себя, что плевать
хотел на все эти заповеди и проповеди, но многие поколения скупых на слова,
на деньги и движения души пахарей оставили ему в наследство какую-то
отравленную кровь - наверно, оттого он и не умеет радоваться жизни и вот ко
всему еще и лысеет. А все же его бросало в краску от стыда, надо ж быть
таким простофилей - поверить, к примеру, что щетка для волос, работающая от
электрической сети, разрушит гены всех его лысых предков. И неизбежную в
будущем лысину он прибавил к длинному списку обид, которые нанесла ему
собственная мать: в роли матери ей всегда не хватало здравого смысла, и, уж
конечно, всего бессмысленней поступила она, выбирая отца для своих детей.
Отец Дэвида был не только чуть не с юности лысый, но еще и взбалмошный,
безответственный тип, открыто и подло изменял жене, даже в мелочах не умел
оставаться верным ни делу, ни слову, ни человеку. Склонен был, как истый
квакер, экономить каждый грош, но и только. Под конец он сбежал с девицей
вдвое моложе себя, и никто больше его не видал и даже не слыхал, куда он
девался.
одном лишь физическом влечении, как было с женитьбой и многочисленными
романами, тут есть еще и глубокая духовная и умственная близость, нечто
бесконечно возвышенное и прекрасное, его жене этого не понять. Он и не ждет,
что она это поймет, и не станет понапрасну объяснять. Итак, прощай,
счастливо оставаться!
славно было бы жить на свете, не вертись все время поблизости папаша.
Исчезновение отца показалось ему чудесным подарком божественного провидения
- его с младенчества учили, что это единственный источник всех благ и
радостей. Мать приняла случившееся совсем иначе.
непристойность. Потом сказала Дэвиду: - Вот он каков, твой папаша, - и
громко, звенящим голосом прочитала ему письмо. Она стояла посреди комнаты,
высоко вскинув голову, закрыв глаза, из-под сомкнутых век текли слезы - и
при этом хохотала во все горло. Потом села и, к отчаянному смущению сына,
схватила его - высокого, тоненького, худощавого мальчишку, - усадила на
колени к себе, точно маленького, раскачивалась взад и вперед, сжимая его в
объятиях, и плакала навзрыд, никак не могла перестать. Ему стало до того
тошно, что его вырвало, от ужина и воспоминания не осталось, а потом до
смерти захотелось спать; но среди ночи он проснулся в ужасе, охваченный
безысходным отчаянием, безмерно одинокий. И тоже заплакал - и долго, тихо,
горько плакал украдкой, пока вновь не уснул, уткнувшись в мокрую подушку, от
которой пахло старыми перьями.
умывальник. Воровато оглядываясь, он поспешил отмыть раковину и пристыженно
думал, что его средства для волос ничуть не лучше слабительных, снотворных и
прочих патентованных снадобий Дэнни. Он отвернулся от зеркала - противно
смотреть на свою поганую рожу! - и уже в который раз все внутри у него
сжалось от смутного, мучительного сознания собственного ничтожества, Дженни
называла эти его приступы "методистским похмельем".
Вспомнилось лицо Дженни - в глазах ее ледяной недобрый блеск, она
захлопывает дверь у него перед носом - в какую же минуту это было, что за
Шилова Юлия
Посняков Андрей
Земляной Андрей
Никитин Юрий
Лукьяненко Сергей
Сертаков Виталий