заметил, что я ничего не говорю о деньгах? Я о них уже не думаю".
Анфертьевым.
Анфертьевым, он тем самым заставил бедных супругов все это время проваляться
в кровати без дела, и они маялись, сердечные, не зная, чем заняться, как
вести себя друг с другом, зачем оказались вместе.
машинку начатую страницу, и Наталья Михайловна проговорила заветные слова
любви своему мужу, проговорила особенным ночным тембром голоса, и оба сразу
поняли, как им быть дальше.
широко раскрытыми глазами, вдруг спросит негромко:
Натальи Михайловны выкатились две слезинки и, сбежав по вискам, затерялись в
седеющих волосах. В эти самые секунды Анфертьев в полном одиночестве
переносился в осенний лес. Где-то рядом чувствовалась Света, но он не
пытался ее найти.
сквозь черные прочерки ветвей, холодное синее небо и боялся опустить голову,
зная, что бредет не в листьях, а в шелестящих деньгах, раздвигает их ногами,
ощущая, как пружинят они под его тяжестью. Деньги были сырые, мятые, будто в
самом деле все лето их трепало ветром на этих ветвях, и вот, омертвев, они
осыпались на землю и лежат никому не нужные, бесцельные и бесполезные...
темноты переплет рамы окна, ручка двери, узоры обоев. И как-то незаметно
пришло к нему понимание непреходящей вины, с которой он живет уже столько
лет. Он был виноват, поздно вернувшись домой, не выстояв очередь за
картошкой, не поклонившись Подчуфарину в пронесшейся мимо машине. Не купил
подарок Наталье - виноват. Мало денег заработал, снимки не сдал вовремя, не
улыбнулся продавцу в колбасном отделе, не бросил всю свою прежнюю жизнь ради
Светы - виноват, виноват, виноват. И он улыбается, кланяется во все стороны,
извиняется, говорит дерзости, меняет галстуки, подшучивает над Квардаковым и
все надеется скрыть пропитавшую его вину, притворяется, будто не чувствует,
как виноват кругом, как виноват...
в никудышный город Малая Виска, где уже который год мается от
неопределенности чувств и желаний давний его друг Семидольний, или в город
Ялту, где безысходно нежится на солнце другой его друг - Макар Козов, или в
город Днепропетровск, куда как раз вернулся после долгого отсутствия еще
один его друг - рыжебородый болтун Кравчук, можно было бы занятно описать
его поездку к Шестакову и его молодой жене Татьяне, к Бондарчику в
Ленинград, к Ткачеву в горы Чечено-Ингушетии и все это было не лишним,
потому что в поездки Анфертьев бросался, чтобы хоть немного заглушить в себе
непрекращающийся внутренний скулеж, который все усиливается с приближением
квартальной премии. В этих поездках и встречах Вадим Кузьмин пытался найти
уверенность, а может быть, оправдание, чтобы проделать все бестрепетной
рукой. Но нет ничего он не обрел.
трудные времена в личной жизни, у Шестакова обвалилась крыша, и он вместе со
своей молодой прекрасной женой месил глину, заделывал провал в бездонное
ночное небо, усыпанное роскошными звездами, но звезды не радовали ни
Шестакова, ни его жену, поскольку из проломленного потолка они смотрятся не
так красиво. Семидольский был под хмельком по случаю перемены места работы,
Ткачев покинул Чечено-Ингушетию и проживал в Сыктывкаре, Бондарчик ловил
рыбу где-то у берегов Африки, а Вовушка снова собирался в Пакистан, несмотря
на то, что в Исламабаде начались массовые волнения, вызванные трагической
смертью Зия уль-Хака.
хотя поездки эти он совершил однажды утром, не поднимаясь с кровати, -
только и того, что рано проснулся и не мог заснуть.
оставшимся листьям, сбивая их на землю, по крышам легковушек, мокнущих у
подъезда, по зонтикам прохожих, которые торопились занять свои места за
канцелярскими столами, прилавками, станками. Часто и звонко стучали капли
дождя по молочным пакетам в соседнем мусорном ящике, бесшумно сочились по
забытому белью на веревке, слезами стекали по лицу бронзового классика. И
постепенно Анфертьев ощущал, как в этот мирный перестук капель тревожными
ударами тамтама входит биение собственного сердца. Вадим Кузьмич начал
волноваться, еще не поднявшись с постели.
картошку, срезая в ведро подгнившие бока. Где-то за его спиной набирала
дневные обороты Наталья Михайловна - шуршала платьем, грохотала сковородкой
о газовую плиту, что-то выкрикивала хриплым со сна голосом. Нечаянно подняв
глаза от ведра с картофельной шелухой, Анфертьев увидел, что перед ним стоит
Танька.
года била, а потом прогнала.
одна?
замуж ты больше не вышла?
отошла.
узнаю и он меня не узнает. - Танька помолчала, потом, обернувшись,
пристально посмотрела на Анфертьева:
картошка виновата во всех ее прошумевших бедах и в бедах, которые к ней
только приближались, а Вадим Кузьмич был соучастником картошки, он вроде с
ней в преступном сговоре, и самое сильное их желание - насолить Наталье
Михайловне, испортить ей жизнь, ту самую жизнь, от которой уже почти ничего
не осталось, разве что десяток лет, наполненных жареной картошкой и такими
вот судорожными торопливыми, унизительными утрами, когда она вынуждена
метаться от зеркала к сковородке, от вешалки к спальне и бояться, бояться
опоздать на автобус, в метро, опоздать проскочить в стеклянные двери своей
конторы, и ее вызовут, спросят, почему она опоздала к заждавшимся пылинкам,
затосковавшим без нее пылинкам, взбудораженным ее отсутствием пылинкам, и не
желает ли она написать объяснение, и может ли поклясться, что подобное
никогда не повторится. И никто на белом свете не посочувствует ей, не
спросит, что же она сделала полезного за весь рабочий день, а если не
сделала ничего, то это никому не интересно, потому что главное в ее работе -
прийти вовремя и уйти ни на минуту раньше положенного.
Михайловны, прижимались к стенам, втягивая животы, но та все равно задевала
их, касаясь лиц рукавом платья, обдавая горячим дыханием, пронзая насквозь,
пригвождая к замусоленным обоям напряженным взглядом опаздывающей женщины. И
наконец, прошуршав плащом, сверкнув зонтом, простучав каблуками, словно бы в
последней попытке спастись, выжить, она рванулась к выходу, успев на
прощание вскрикнуть: "Пока!"
увидел внизу жену. И что-то в нем дрогнуло. Наталья Михайловна Анфертьева, в
девичестве Воскресухина, потеряв всякое достоинство, совершенно неприлично,
на виду прохожих, подламывая каблуки, бежала по мокрому асфальту, прыгала
через лужи, уворачивалась от летящей из-под колес грязи и бежала, бежала,
чтобы успеть к приближающемуся автобусу. Стояли еще ранние осенние сумерки,
и увидела она не автобус, а лишь его огни, смазанно двоившиеся в залитом
дождем асфальте. Вадим Кузьмич испытывал еще большее потрясение оттого, что
понимал - его жена в этот миг была счастлива, она успевала на автобус,
значит, она успеет к своим пылинкам. И сегодня будут прорабатывать
кого-нибудь другого, кто-то другой будет выцарапывать на бумаге покаянные
слова. Наталья Михайловна бесстрашно и расчетливо стала у самой проезжей