Чтение 36–й страницы книги ~Обретенное время~

тот же хоровод деревьев, который вчера показался мне несколько скучноватым,
чтобы его наблюдать и описывать, перед которым, сжимая в руке взятую с собой в
дорогу бутылку пива, -- почудилось мне на мгновение, в своего рода забытьи, -- я
и нахожусь: это было подобье стука ложечки о тарелку, внушившего мне это
забытье, пока я не опомнился, и стука молотка в руках у рабочего, прилаживавшего
что-то к колесу поезда, пока мы стояли перед этим леском. Такое ощущение, что
знаки, благодаря которым в этот день я мог рассеять уныние и обрести веру в
словесность, должны были умножиться в сердце; дворецкий, давно уже служивший у
принца де Германт, узнал меня и принес мне в библиотеку, чтобы мне не пришлось
ходить в буфетную, печенье и стакан оранжада, я вытер рот салфеткой, которую он
мне дал; тотчас, словно персонаж "1000 и одной ночи", который, сам того не
ведая, в точности исполняет обряд, вызывающий послушного, ему лишь видимого и
готового перенести его в далекие страны джинна, перед моими глазами прошло еще
одно лазурное видение; лазурь была чиста и солона, она раздувала голубоватые
сосцы; впечатление было настолько сильным, что пережитое мною мгновение
показалось мне подлинным; я еще сильней обеспамятел, чем в тот день, когда
спрашивал себя, действительно ли меня примет сейчас принцесса де Германт, или же
сейчас всг рухнет, мне почудилось, что еще чуть-чуть, и слуга откроет окна на
пляж, что всг зовет меня выйти, прогуляться вдоль мола во время прилива;
салфетка, которой я вытер рот, была точно так же жестка и крахмальна, как та,
которой я с таким трудом утерся возле окна, в первый день нашего приезда в
Бальбек, -- и теперь, в библиотеке особняка Германтов, она разворачивала,
вернувшись в свои рубцы, свои складки, оперение океана, зеленого и голубого, как
хвост павлина. Я наслаждался не только этими красками, но цельным мгновением
жизни, проявившей их, и к ним, наверное, -- которыми я не насладился в Бальбеке
от какой-то усталости, быть может, и грусти, -- и стремившейся; теперь она,
освободившись от всякой незаконченности во внешнем восприятии236, чистая и
бесплотная, переполняла меня весельем. Отрывок концерта мог закончиться с минуты
на минуту, мне нужно будет войти в гостиную. Так что я изо всех сил старался,
как только можно быстрее, вникнуть в природу этих тождественных радостей, только
что, три раза за несколько минут, расчувствованных мною, и воспользоваться в
конце концов уроком, который необходимо было из них извлечь. Я не остановился на
огромной пропасти между настоящим впечатлением от предмета, и впечатлением
искусственным, составленным нами при сознательной попытке воссоздать этот
предмет; я слишком уж хорошо помнил, как с относительным безразличием Сван
вспоминал о днях, когда он был любим, -- потому что за этими словами он не видел
их, он видел что-то другое, -- и внезапную скорбь, которую вызвали в нем
несколько тактов Вентейля, ибо, благодаря этим тактам, те дни предстали ему сами
по себе, какими он их ощущал; я прекрасно понимал, что то, что пробудилось во
мне, когда я почувствовал неровность плит, жесткость салфетки, вкус мадлен,
никоим образом не связано было с моими воспоминаниями о Венеции, о Бальбеке, о
Комбре, когда в моем распоряжении была только шаблонная память237; я понял,
отчего называют жизнь посредственной, хотя иногда она была столь прекрасна, --
потому что, когда мы судим ее и обесцениваем, мы основываемся на чем-то совсем
ином, чем сама она, на образах, ничего от нее не сохранивших. Сверх того, я
отметил мимоходом, что отличие меж каждым реальным впечатлением ( эти отличия
свидетельствуют, что однородная картина не имеет к жизни никакого отношения ),
вероятно, объясняется тем, что даже незначительное слово, сказанное нами в
какой-либо отрезок нашей жизни, и самые незначимые наши поступки окружены и
несут на себе отсвет вещей, логически из них не выводимых, -- потому что они
отделены от этих вещей интеллектом, которому для нужд рассуждения они
бесполезны, -- но и поступок, и простейшее ощущение ( будь то розовый вечерний
блик на покрытой цветами стене сельского ресторана, чувство голода, желание
женщины, наслаждение роскошью, будь то голубые волюты утреннего моря,
обступившего музыкальные фразы, слегка выступающие из него238, как плечи ундин )
заперты в них -- словно в тысяче закупоренных ваз, каждая из которых наполнена
совершенно несходными цветами, запахами, температурами; не считая того, что эти
вазы расставлены по всей высоте239 наших лет, во время которых мы безостановочно
изменяемся, душой или мыслью, они расположены на разной высоте, и мы чувствуем,
что только эти атмосферы и разнятся. Правда, эти-то изменения для нас и
неощутимы; но между внезапно всплывшим воспоминанием и нашим сегодняшним
состоянием ( как и между двумя воспоминаниями о разных годах, местах, часах )
расстояние таково, -- даже если не принимать во внимание их неповторимое
своеобразие, -- что они несоотносимы. И они по-прежнему несводимы, если
воспоминание из-за забвенья не в силах протянуть меж ними какой-либо нити,
связать себя каким-нибудь звеном с настоящей минутой, если оно покоится на своем
месте, в своих годах, если оно сохранило свою удаленность, свог одиночество в
полости какой-нибудь долины, на пике какой-то вершины; тогда-то память внезапно
наполнит новым воздухом наши легкие, и это будет воздух, которым мы уже дышали
когда-то, это будет чистейший воздух, который поэтам не удастся разлить в Раю,
ибо последний не приведет нас к тому же глубокому обновлению, -- над этим
чувством властен только тот воздух, которым мы уже дышали, ибо настоящие раи
суть потерянные раи. Я заодно отметил, что при создании произведения искусства,
к которому, казалось, я уже созрел, -- хотя это произошло подсознательно, -- я
встречу большие трудности. Потому что, если бы я взялся за изображение
ривбельских вечеров, когда в столовой, открытой на сад, жара падала, распадалась
и скрадывалась, когда последние отблески еще освещали розы у стены ресторана,
пока в небесах виднелись еще последние акварели дня, -- я должен буду исполнить
эти последовательные части в веществе отличном от того, которое подошло бы
воспоминаниям об утреннем береге моря, о днях в Венеции, -- в веществе четком,
новом, прозрачном, звучащем особо, гмком, освежающем и розовом. Я быстро
пробежал эти мысли, с большим упорством стремясь, -- чем тогда, когда я искал
причину блаженства и достоверности, с которым оно нисходило, -- к некогда
отложенном поиску. И я угадал эту причину, сравнивая различные блаженства --
общее меж ними было то, что я испытывал их разом в этом мгновении, и былом; в
конце концов прошедшее переполняло настоящее, -- я колебался, не ведая, в
котором из двух времен я живу; да и существо, наслаждавшееся во мне этими
впечатлениями, испытывало их в каком-то общем былому и настоящему веществе, в
чем-то вневременном, -- это существо рождалось, когда настоящее и прошедшее
совпадали, только тогда, когда оно оказывалось в своей единственной жизненной
среде, где оно дышало, питалось эссенцией вещей, то есть -- вне времени. Этим и
объясняется то, что в минуту, когда я подсознательно узнал вкус мадленки, мысль
о смерти оставила меня, поскольку существо, которым я тогда стал, было
вневременным, и, следовательно, его не заботили превратности грядущего. Это
существо являлось мне всегда вне реального действия, прямого наслаждения, каждый
раз, как чудо аналогии выталкивало меня из времени. Только это чудо было в силах
помочь мне обрести былые дни, потерянное время, тогда как перед этими вопросами
усилия моей памяти и интеллекта неизбежно терпели крах.
И, наверное, слова Бергота о радостях духовной жизни только что казались мне
ложными потому, что в тот момент я называл "духовной жизнью" логические
рассуждения, не имевшие никакого отношения к ней, к тому, что сейчас ожило во
мне; и жизнь и мир казались мне такими скучными только потому, что я их оценивал
сообразно мнимым воспоминаниям; и теперь я почувствовал сильный позыв к жизни,
стоило только возродиться во мне сложившемуся из трех подлинному мгновению
прошлого.
Только мгновению прошлого? Наверное, гораздо больше; то, что принадлежит разом
прошлому и настоящему, и превосходит то и другое. Сколько раз по ходу жизни
реальность разочаровывала меня, ибо когда я воспринимал ее, воображение --
единственный орган для наслаждения прекрасным, -- не могло примениться к ней в
силу неумолимого закона, согласно которому воображению доступно только то, что
утрачено. И вот непреложность этого сурового запрета внезапно ослабла,
приостановилась; это была чудесная уловка природы, она высекала искры из
ощущения -- из стука вилки240 и молотка, даже названия книги, -- разом в
прошлом, благодаря чему мое воображение могло им наслаждаться, и в настоящем,
где физическое сотрясение моих чувств шумом, прикосновением полотна, возбуждало
воображение тем, чего оно обычно лишено, -- ощущением реальности, и благодаря
этой увертке мое сознание могло достичь, изолировать, закрепить -- длительность
вспышки -- то, чего ему не удавалось никогда: немного времени в чистом виде241.
И это существо, возродившееся во мне, когда в счастливом содрогании я услышал
шум, присущий одновременно ложке, касавшейся тарелки, и молотку, стучавшему о
колесо, испытал неровность плиток на мостовой двора Германтов и баптистерия
Сан-Марко, это существо питалось только эссенцией вещей, только там оно находило
свое довольствие, свои услады. Оно чахло, вникая в настоящее, недоступное
чувствам, рассуждая о прошедшем, иссушенном разумом, ожидая грядущего,
сооруженного желанием из фрагментов настоящего и былого, лишенных к тому же
реальности, ибо наша воля сохраняет в них только то, что согласуется со
своекорыстным, слишком уж человеческим окончанием, предписываемым нами
грядущему. Но пусть уже слышанный когда-то шум, пусть аромат, которым мы
когда-то дышали, снова станут собою, разом в прошлом и настоящем, -- реальны, но
не действенны, идеальны, но не абстрактны, -- и тогда сразу же освободится
скрытая обычно вечная сущность вещей, и наше подлинное "я" пробудится от --
подчас слишком долгого -- мертвого забытья, в котором это "я", однако, не
погибло окончательно; оно оживет, получив принесенное ему небесное письмо.
Минута, свободная от временного порядка, воссоздает в нас, чтобы мы ее ощутили,
свободного от времени человека. И он, конечно, уверует в эту радость, даже если
чисто логически она не выводима из простого вкуса мадлен; слово "смерть" для
него не имеет смысла; что ему, стоящему вне времен, бояться грядущего?
Но этот мираж, приблизивший ко мне мгновение прошлого, несоотносимое с
настоящим, этот мираж не длился. Конечно, виды волевой памяти можно и
растягивать, она утомляет нас не более, чем разглядывание книжки с картинками.
Так когда-то, в частности -- когда я впервые должен был пойти к принцессе де
Германт, -- на залитом солнцем дворе нашего парижского дома я лениво пролистывал
площадь возле церкви в Комбре, бальбекский пляж, словно поясняя иллюстрациями
прошедший день, перелистывая тетрадь с акварелями, сделанными в разных местах,
-- и с эгоистическим удовольствием коллекционера я думал, уже составив каталог
картин памяти: << Всг-таки, в жизни мне попалось на глаза что-то прекрасное >>.
Тогда моя память чувствовала какое-то отличие воспоминания от ощущений; но она
только распределяла меж ними однородные элементы242. Напротив, в трех этих,
только что воскресших во мне воспоминаниях, я не то чтобы не пытался приукрасить
представление о своем "я", я почти сомневался в реальности этого "я". Так же,