Чтение 36–й страницы книги ~Очень в Сокольниках~

Ничего, он еще может кое-что сделать. Нет, Семен, мы с тобой не
встретимся на пересылках и в колониях.

Мы, Бог даст, больше вообще не встретимся. Долгушин закурил, подошел к
столу, поднял телефонную трубку.

Постоял, положил ее и вышел в прихожую, там минут десять у зеркала он
придавал своему лицу соответствующее выражение.

Вот теперь он спокоен. Абсолютно спокоен.

Он подошел к телефону и набрал номер Забродина.

- Владимир Федорович, дорогой, простите великодушно, что отрываю от
работы, но хотел бы воспользоваться вашим разрешением и получить
пятиминутную аудиенцию... Спасибо... Спасибо... Через сорок минут я у
вас... До встречи.

Он оделся, как всегда, тщательно. Выходя в прихожую, увидел валяющийся
халат. Брезгливо поднял его двумя пальцами и, выходя, заткнул в
мусоропровод.

Забродин жил в старом доме на улице Чехова, рядом с Театром Ленинского
комсомола. Квартира его отличалась от остальных, виденных Долгушиным,
размерами и нелепостью планировки. Непонятно, кому могло взбрести в голову
построить такое количество переходов и коридорчиков.

Долгушин был здесь первый раз, но он прекрасно знал эту квартиру. Она
была изучена им по рассказам общих знакомых и по фотографиям людей,
снимавших хоть небольшую, но интересную коллекцию Забродина.

И, проходя по ней, думал о том, что повезло членукорреспонденту, так
как его квартира должна быть следующей.

Они вошли в большой кабинет, обставленный тяжелой старинной мебелью.
Письменный стол, величиной своей напоминающий саркофаг, кожаные кресла и
такой же диван. Стены закрыли тяжелые шкафы, полные книг. На одной из стен
высело восемь миниатюр.

Долгушин подошел, посмотрел, вздохнул тяжело.

- Какая прелесть. Когда я разбогатею, обязательно куплю хоть парочку,
повешу и буду смотреть. Мне кажется, что именно эти прекрасные лица могут
исправить любое настроение.

- Вы правы, Юрий Петрович, - Забродин надел очки, подошел к Долгушину,
- я смотрю на это женское лицо, вот, справа, неотрывно. Вглядитесь,
насколько оно одухотворено, как будто его внутренний жар заставляет
светиться ее глазза. Жар души, жажда великого сильного чувства. Прошу.

На столике в углу был сервирован кофе.

- Я знаю, что вы, Юрий Петрович, знаток и любитель. А я себе позволю
рюмочку ликера.

- Не знал, что вы его любите. Если бы я поехал в Париж, привез бы вам
"Куантро".

- Что значит если?

- Вот поэтому я и побеспокоил вас, Владимир Федорович. Не могли бы вы
уточнить, как моя поездка?

- А что вас волнует?

- Многое, от этого зависит, буду я браться за работу о наполеоновской
эпохе или займусь чем-то другим.

- Я сейчас позвоню.

Забродин подошел к столу, поднял телефонную трубку.

- Борис Евсеевич, добрый день, Забродин. Да какие у нас дела? Так, по
мелочи. Я вас побеспокоил по поводу командировки в Париж искусствоведа
Долгушина Юрия Петровича. Да. Да. Понятно. Все оформлено.

Спасибо. И когда это может состояться? Дней через десять-двенадцать.
Хорошо, я передам ему. Спасибо большое.

Впервые Долгушин потерял самообладание. Он так сжал руки в кулаки, что
ногти больно впились в ладони.

Его начала бить мелкая, противная дрожь.

Забродин положил трубку, повернулся к Долгушину.

- Эко, батенька, вас скрутило. Нельзя, нельзя так нервничать. Не
впервой ведь за рубеж отправляетесь.

Долгушин глубоко вздохнул, приходя в себя. Весь ужас сегодняшнего дня,
смерть Алимова, "крушение империи" показались ему копеечными, мелкими по
сравнению с тем, что будет через десять дней.

- Спасибо, Владимир Федорович. Не знаю, как благодарить вас.

- Да вы пейте-то кофе. Пейте.

Уже у дверей, провожая Долгушина, Забродин сказал:

- Да, кстати, памятуя нашу банную беседу, хочу вас кое-чем порадовать.

- Весь внимание, - внутренне напрягся Долгушин.

- Скоро вы сможете написать о кошмарной драме в сухотинском особняке.
Милиция нашла часть пропавших вещей.

- Как? - искренне удивился Долгушин.

- Узорную плитку и каминную облицовку работы Жюля Пено.

- Я-то думал, что там взяли только Лимарева.

- А разве я вам не говорил?

- Нет.

- Склероз.

Это была третья оглушительная новость за сегодняшний день.

Садясь в машину, Юрий Петрович понял, что с него хватит и пора навести
порядок.

Какая плитка? Какой камин? Он же велел взять только медальоны. Ну,
Алимов и Семен понятно, Сережка тоже, но ведь там была Наташа. Неужели она
за его спиной...

Из автомата у "Интуриста" он позвонил.

- Кольцову, пожалуйста.

Трубку положили на стол, и он слышал крики: "Наташа! Наташа! Приятный
мужской голос".

- Да, - голос у Наташи был торопливый и запыхавшийся.

- Немедленно выходи, я жду.

- Но у меня группа.

- Это твои подробности, я сказал немедленно.

Она выбежала через десять минут. Такая же, как всегда, прекрасная. Даже
тени беспокойства не было на ее лице.

- Ты чего, Юра?

Долгушин с силой распахнул дверь, чуть не ударив женщину.

- Садись. Поедем.

- Куда, Юра? Рабо-ш...

- Я тебе что сказал? - Голос его бтел хриплым и злым, Наташа посмотрела
на него, увидела поджатые губы, выцветшие от злобы глаза, молча села в
машину.

До самого дома Долгушина они ехали не проронив ни слова, вошли в
подьезд, поднялись на лифте.

В квартире, едва закрыв дверь, Долгушин ударил Наташу. Коротко, без
размаха - ё печень.

Она ахнула и отлетела к стене, сползая, схватилась за плащ, висевший на
вешалке, потащила его за собой.

Долгушин вошел в ванную, налил стакан воды. вернулся и выплеснул его в
лицо Нагаше.

Она застонала и, открыв глаза, поползла по полу к двери.

- Ну, счастье мое, расскажи мне про плитку и камин.

- Юра... Юрочка... Не бей... Мы взяли камин...

С Борисом.

Долгушин рывком поднял ее и хлестнул по лицу тыльной стороной ладони.

Голова Наташи беспомощно закинулась.

- Дура. Нажить копейку захотела, чтобы потерять миллион. На ваш след
чуть не вышел угрозыск.

Наташа молчала, глядя на него с ужасом.

- Поняла ты? Если бы я ради тебя не убрал Алимова и Семена, ты давно бы
спала на нарах.

- Как убрал? - прошептала Наташа.

- Как надо.

- Я боюсь! - закричала она. - Я боюсь! Отпусти меня!

- Иди раздевайся, останешься у меня.

Дом, в котором жил Суханов, был знаменитым. Пожалуй, второго такого не
было в Москве. О нем написал роман прекрасный писатель, так рано ушедший
из жизни. Театр на Таганке поставил спектакль.

Дом этот было видно издалека. Он предворял Замоскворечье, словно
сторож. Огромный, мрачновато-серый, украшенный наградами из мемориальных
досок. Не дом, а целый город в городе. Со своими легендами, прошлым,
тайнами. Если бы могли говорить эти стены!

Как много рассказали бы они о тех, чьи профили сегодня чеканно выбиты в
гранитных квадратах и овалах.

Со стародавних времен въезд во двор этого дома ограничивали запрещающие
знаки, в обиходе именуемые кирпичами. Но Филиппыч знал, кому можно
проезжать под знаком, а кому нельзя.

Во дворе шел ремонт, неистово стучал дизель, лежали огромные кучи
строительного мусора.

- Вон десятый подъезд, - сказал всезнающий Филиппыч и точно подогнал
машину к нужной двери.

- Все ты знаешь, Филиппыч, - улыбнулся Вадим.

- Здесь раньше наш начальник главка жил.

- Это когда раньше? - хитро поинтересовался Калугин.

- Когда вас, товариш подполковник, еще в проекте не было.

Со старшими офицерами Филиппыч всегда говорил на "вы".

Вадим вылез из машины.

- Мне пойти с вами, Вадим Николаевич? - поинтересовался Калугин.

- Не стоит, Игорь, думаю, что вдова профессора Суханова в данный момент
не стоит с обрезом у дверей.

Вадим вошел в подъезд. В вестибюле как признак былой респектабельности
висели электрические часы. Они навечно показывали одиннадцать часов.

Вадим автоматически взглянул на свои. Было 15.25.