Чтение 36–й страницы книги ~Так говорил Заратустра~

"Я служу, ты служишь, мы служим" -- так молится здесь
лицемерие господствующих, -- но горе! если первый господин есть
только первый слуга!

Ах, даже в их лицемерие залетело любопытство моего взора;
и я хорошо угадал их счастье мухи и их жужжание на освещенном
солнцем оконном стекле.

Сколько вижу я доброты, столько и слабости. Сколько
справедливости и сострадания, столько и слабости.

Все они круглы, аккуратны и благосклонны друг к другу, как
круглы, аккуратны и благосклонны песчинки одна к другой.

Скромно обнять маленькое счастье -- это называют они
"смирением"! и при этом они уже скромно косятся на новое
маленькое счастье.

В сущности в своей простоте они желают лишь одного: чтобы
никто не причинял им страдания. Поэтому они предупредительны к
каждому и делают ему добро.

Но это трусость -- хотя бы и называлась она
"добродетелью". --

И когда этим маленьким людям случается говорить грубо --
я слышу в голосе их лишь хрипоту: ибо всякий сквозняк --
делает их хриплыми.

Хитры они, и у добродетелей их хитрые пальцы. Но им
недостает кулаков, их пальцы не умеют сжиматься в кулак.

Добродетелью считают они все, что делает скромным и
ручным; так превратили они волка в собаку и самого человека в
лучшее домашнее животное человека.

"Мы поставили наш стул посередине, -- так говорит
мне ухмылка их, -- одинаково далеко от умирающего гладиатора и
довольных свиней".

Но это -- посредственность; хотя бы и называлась
она умеренностью.

Я хожу среди этих людей и роняю много слов; но они не
умеют ни брать, ни хранить.

Они удивляются, что я не пришел обличать их похоти и
пороки; но поистине, я не пришел также предостерегать от
карманных воров!

Они удивляются, что я не желаю оттачивать и накачивать их
ум; как будто им мало еще умников, тонких, чей голос скрипит,
как грифель по аспидной доске!

И когда я кричу: "Кляните всех трусливых демонов в вас,
которые желали бы визжать, крестом складывать руки и
поклоняться", они восклицают: "Заратустра -- безбожник".

И особенно кричат об этом их проповедники смирения -- да,
именно им люблю я кричать в самое ухо: да! Я -- Заратустра,
безбожник!

Проповедники смирения! Всюду, где есть слабость, болезнь и
струпья, они ползают, как вши; и только мое отвращение мешает
мне давить их.

Ну что ж! Вот моя проповедь для их ушей: я --
Заратустра, безбожник, который говорит "кто безбожнее меня,
чтобы я мог радоваться его наставлению?"

Я -- Заратустра, безбожник: где найду я подобных себе?
Подобны мне все, кто отдают себя самих своей воле и сбрасывают
с себя всякое смирение.

Я -- Заратустра, безбожник: я варю каждый случай в
моем котле. И только когда он там вполне сварится, я
приветствую его как мою пищу.

И поистине, многие случаи повелительно приближались ко
мне; но еще более повелительно говорила к ним моя воля,
-- и тотчас стояли они на коленях, умоляя --

-- умоляя, чтобы дал я им пристанище и оказал им сердечный
прием, и льстиво уговаривая: "Видишь, о Заратустра, так только
друг приближается к другу!" --

Но что говорю я там, где нет ни у кого моих ушей! И
так стану я взывать ко всем ветрам:

-- Вы все мельчаете, вы, маленькие люди! Вы распадаетесь
на крошки, вы, любители довольства! Вы погибнете еще --

-- от множества ваших маленьких добродетелей, от множества
ваших мелких упущений, от вашего постоянного маленького
смирения!

Вы слишком щадите, слишком уступаете: такова почва, на
которой произрастаете вы! Но чтобы дерево стало большим,
для этого должно оно обвить крепкие скалы крепкими корнями!

Даже то, чего вы не исполняете, помогает ткать ткань всего
человеческого будущего; даже ваше ничто есть паутина и паук,
живущий кровью будущего.

И когда вы берете, вы как бы крадете, вы, маленькие
добродетельные люди; но и среди мошенников говорит
честь: "Надо красть только там, где нельзя грабить".

"Дается" -- таково учение смирения. Но я говорю вам, вы,
любители довольства: берется и будет все больше браться
от вас!

Ах, если бы вы сбросили с себя всякое полухотение и
решительно отдались и лени и делу!

Ах, если бы вы поняли мои слова: "Делайте, пожалуй, все,
что вы хотите, -- но прежде всего будьте такими, которые
могут хотеть!

Любите, пожалуй, своего ближнего, как себя, -- но прежде
всего будьте такими, которые любят самих себя --

-- любят великой любовью, любят великим презрением!" Так
говорит Заратустра, безбожник. --

Но что говорю я там, где нет ни у кого моих ушей!
Здесь еще целым часом рано для меня.

Свой собственный провозвестник я среди этих людей, свой
собственный крик петуха среди темных улиц.

Но приближается их час! Приближается также и мой! Час от
часу становятся они меньше, беднее, бесплоднее -- бедная трава!
бедная земля!

И скоро будут они стоять, подобно сухой степной
траве, и поистине, усталые от себя самих, -- и томимые скорее
жаждой огня, чем воды!

О благословенный час молнии! О тайна перед полуднем! -- в
блуждающие огни некогда превращу я их и в провозвестников
огненными языками:

-- возвещать будут они некогда огненными языками: он
приближается, он близок, великий полдень! --

Так говорил Заратустра.

На горе Елеонской

Зима, злая гостья, сидит у меня в доме; посинели мои руки
от ее дружеских рукопожатий.

Я уважаю ее, эту злую гостью, но охотно оставляю ее сидеть
одну. Охотно убегаю я от нее; и если бежишь хорошо, то и
убегаешь от нее!

С теплыми ногами, с теплыми мыслями бегу я туда, где
стихает ветер, -- в освещенный солнцем уголок моей горы
Елеонской.

Так смеюсь я над моей суровою гостьей и благодарен ей еще
за то, что она ловит у меня в доме мух и заставляет стихать
разный мелкий шум.

Ибо она не любит, когда поет комар или даже целых два; она
делает улицу пустынной, так что лунный свет боится проникать
туда ночью.

Она суровая гостья, -- но я чту ее и не молюсь, подобно
неженкам, пузатому идолу огня.

Лучше немного пощелкать зубами, чем молиться идолам! --
так хочет род мой. И особенно ненавижу я всех идолов огня,
пылких, дымящихся и удушливых.

Кого я люблю, того люблю я больше зимою, чем летом; лучше
и смелее смеюсь я над моими врагами, с тех пор как зима сидит у
меня в доме.

Поистине, смело даже тогда, когда я заползаю в
постель: тогда смеется и шалит мое укрывшееся счастье и мои
обманчивые сны начинают смеяться.

Разве я -- ползаю? Никогда в жизни не ползал я перед
сильными; и если лгал я когда-нибудь, то лгал из любви. Поэтому
весел я и на зимней постели.

Скромная постель греет меня больше, чем роскошная, ибо я
ревнив к своей бедности. А зимою она больше всего верна мне.

Злобою начинаю я каждый день, я смеюсь над зимою холодной
ванною -- за это ворчит на меня моя строгая гостья.

Также люблю я ее щекотать маленькой восковой свечкой --
чтобы она наконец выпустила небо из пепельно-серых сумерек.

Особенно злым бываю я утром -- в ранний час, когда звенит
ведро у колодца и раздается на серых улицах теплое ржание