Чтение 36–й страницы книги ~Гастроль без антракта~

- Как звать? Отвечай, кто ты есть!

- Помирает он, вашество, - сказал один из пленных. - А звать его Иван,
хоша он и нерусский. Иноземец крещеный, из купецкого звания. Зимой еще
прибился, под Оренбургом.

- Иноземец? - удивился поручик. - А ну, братцы, на седло его и к лекарю
живее! Кто живьем довезет - штоф водки!

Тут кадр сменился, и я увидел Ивана с забинтованной грудью, закованного в
цепи, под мрачными сводами закопченного подвала. Я уже знал, что этот "Иван"
на самом деле Шон О'Брайен, правнук капитана Майкла О'Брайена. Допрашивали
Ивана-Шона двое офицеров в потертых зеленых мундирах, сидевших за столом,
заваленным бумагами и гусиными перьями. Было душно, офицеры поснимали не
только треуголки, но и парики. За спиной О'Брайена отчетливо просматривались
гориллообразный палач, поигрывающий кнутом, пылающая печка и дыба.

- Отвечайте, сударь, - довольно мерзким канцелярско-следовательским
голосом произнес один из чинов, сидевших за столом. - Ваше имя доподлинное?

- Шон О'Брайен.

- Какой страны уроженец?

- Великой Британии.

- Сколько лет от роду?

- Тридцать семь.

- Какую веру ныне исповедовать изволите?

- Православную. Крещен Иваном Романовичем.

- Когда, откуда и с какой целью прибыли вы в Империю Российскую?

- Лета 1768-го июня 18-го, из Англии, по делам торговым.

- Где оную торговлю предполагали иметь?

- В Архангельском городе. О сем в канцелярии губернатора ведомость
имеется.

- Подтверждается, - кивнул допросчик. - Сколько времени вы вели сии
торговые дела в Архангельске?

- Три года.

- В британские или иные земли из русских пределов в течение сего срока
выезжали?

- Нет.

- А позднее?

- Нет.

- Куда, по какой надобности и с чьего дозволения вы, сударь, от города
Архангельского отъехали?

- По торговой надобности, желая основать торг с Персидой, с дозволения
губернатора, коее состоялось по указу ея императорского величества на
поданное мною прошение о принятии меня в российское подданство.

- В оном подданстве и ныне изволите состоять?

- Да.

- По отъезде вашем из города Архангельского, где жительство имели?

- До лета 1772-го в Самаре, а с осени - в Оренбурге.

- Стало быть, сударь, в Оренбурге вы объявились незадолго до того, как в
среде народной распространились злокозненные слухи о явлении некоего
самозванца, выдающего себя за законного государя?

- Несколько ранее сего времени, - подтвердил Шон.

- Прибыли вы в город Оренбург самолично или же с семейством?

- С семейством.

- Перечислите сударь, какие лица с вами приехали.

- Супруга моя Анна, Григорьева дочь, в девичестве Ходнева, сын Андрей, от
роду год, да пять слуг.

- Когда услыхали вы о самозванце?

- О явлении государя услышал я за месяц до подхода оного к Оренбургу.

- Самозванца... - поправил офицер.

- Государя Питера Феодоровича Третьего! - упрямо сказал Шон.

- Ведомо ли вам, сударь, что оный государь в лето 1762-е изволил в бозе
почить?

- Сие есть ложь, - сдерзил Шон. - Государь жив! Я думал, что вот тут его
сразу и потащат на дыбу, но ошибся. Офицер только улыбнулся и спросил:

- Ужель вы утверждаете, будто казненный в генваре сего года вор и
самозванец Емелька есть законный император всероссийский?

- Неведом Емелька. Государь - ведом.

Улыбка на лице допрашивающего стала заметно шире.

- Коим правительством, сударь, посланы вы в пределы Российские, дабы
производить возмущение? Шон ответил быстро и решительно:

- Никоим.

- Тогда поведайте, каким образом явились вы в рядах бунтовской толпы, где
немалое число изобличенных злодеев показывает на вас как на зачинщика и
конфидентного друга самозванца Емельки?

- Бунтовщиком не бывал, господин капитан, а присягнул Петру Феодоровичу
своей волей. Но до персоны его допущен не был и в конфиденции не состоял.

- Можешь ли назвать поименно тех, кто в мятеже был зачинщиком и вору
Емельке был правой рукой? - Следователь перешел на "ты", и это ничего
хорошего Шону-Ивану не предвещало.

- Не намерен сего делать.

- Что ж... - с легкой грустью произнес капитан. - Придется иным образом
разговор вести.

Откуда-то из темного угла выскочили два проворных детины в кожаных
фартуках - помощники палача, очевидно, - и поволокли Шона к дыбе. Обмотали
запястья веревкой, подтянули на блоке к потолку, палач махнул кнутом,
полоснул им по натянутой спине О'Брайена. Кожа лопнула сразу же, показалось
кровавое мясо. Потом я посмотрел, как Шона жгут вениками, как выворачивают
ему руки из суставов, обливают тузлуком спину, превращенную в лохмотья, как
щипцами рвут ногти с пальцев. "Век золотой Екатерины", одним словом...

Кадр опять сменился.

Мне показали женщину и мальчика, безмолвно стоящих над телом, прикрытым
рогожей. Под рогожей - я это знал - лежал Шон О'Брайен. Казнили его или он
умер от пыток - не пояснялось. Женщина и мальчик были его семьей. Где-то в
степи, судя по всему, недалеко от какого-то города или большого села, избы
которого просматривались на фоне горизонта, два оборванных мужика,
закованных в цепи, копали яму. Два пожилых солдата и капрал, держа ружья у
ноги, покуривали трубочки и приглядывали за землекопами.

- Плачь, плачь, бабонька, - посоветовал один из солдат. - Разум
потеряешь, коли не плакать...

- Она уж и то рехнулась, - хмыкнул другой. - С иноземцем-бунтовщиком
свалялась. Укатают теперича в самую Сибирь.

- Под корень надо изменников, под корень! - мрачно сказал капрал. -
Сколько народу Емелькины псы погрызли! Якима Трешневикова за верность
присяге на четыре шмата посекли... Премьер-майора Иванова отставного со всем
семейством на пики вздели. Коменданта Елагина с женой на одной перекладине
повесили. А это бунтовское отродье жить будет... Государыня милует.

- Стало быть, умнее тебя государыня, - сказал первый солдат. - Ей виднее,
кого казнить, а кого миловать...

Капрал мрачно глянул на подчиненного, но ничего не сказал.

- Готово, - доложил один из землекопов, вылезая из ямы.

- Закапывай! - велел капрал.

Завернутого в рогожу Шона сбросили в яму и стали засыпать землей.

- Мамка! - обеспокоенно крикнул мальчик. - Нельзя! Засем татку в ямку
завывают? Ему там ховодно будет!

Он заплакал, затеребил мать, которая по-прежнему стояла неподвижно, будто
окаменев. Когда же лопаты колодников наметали невысокий холмик, она вдруг
плашмя упала наземь.

- Полно, полно реветь, - сказал капрал, морщась. - Вставай, пошли. Ну-ка,
Брылев, подними ее!

Тот солдат, что был посердобольнее, подошел к женщине, взял ее за плечи,
попытался поднять на ноги... и вдруг отшатнулся, крестясь.

- Померла никак, - выдавил он испуганно...

В следующем "кадре" я увидел молодого, лет двадцати двух, солдата,
лезущего на каменную стену по приставной лестнице. Все было окутано дымом,
бухали пушки, грохали ружья... Почти сразу я догадался, что это штурм
Измаила. А тот солдат, что лез на стену, был сыном Ивана-Шона, только
фамилия у него была иная, неведомо в каких штабных канцеляриях родившаяся.

- Баринов! Подсоби! - крикнул кто-то. И Андрейка кинулся со штыком
наперевес, пырнул янычара, уже готовившегося полоснуть ятаганом какого-то
русского офицера. Турки побежали. Толпа русских солдат с ревом погнала их,
прикалывая штыками. "Ура!" перекрыло все звуки.

Еще кадр. Суворов - тот самый, Александр Васильевич - шел в замызганной
епанче вдоль строя закопченных, перемазанных грязью и кровью солдат. Но это
не Измаил, это Варшава.

Перед одной из рот стоял с перевязанной головой Андрей Баринов и держал
перед собой сорванное с древка польское знамя. Генерал-аншеф (откуда-то я
знал, что указ о возведении Суворова в чин генерал-фельдмаршала еще не
подписан) остановился под октябрьским дождем и поднял глаза на гренадерского
унтер-офицера.

- Здорово, Андрей! Опять на портянки прибрал? Ай, молодец, ай,
чудо-богатырь! Как баталия - так регалия... Не все, поди, в казну отдаешь
знамена-то? На портянки небось в Измаиле еще набрал, а нынче девкам на
платки собираешь? Ну, коли так знамена чужие любишь, значит, и свое лелеять
станешь. Быть тебе прапорщиком, помилуй Бог!

Исчезла Варшава октября 1794 года и появился некий нешибко богатый дом,
горница с иконами и портретом императора Николая Павловича. За столом сидел
убеленный сединами старец - отставной майор Андрей Иванович Баринов - и
диктовал дочери Марии Андреевне письмо в Петербург к сыну Александру.

- Изволишь осведомляться, любезный сын, каково здравие мое ныне?
Ответствую, что Бога не обманешь, и надобно готовиться к Высочайшему Параду,
дабы на оном в грязь лицом не ударить. Рассуждая о сем, помышляю, что
укорить мне себя не в чем, а за деяния моего отца и деда твоего Ивана,
бывшего некогда смутьяном, нам в ответе не быть. Благословляю судьбу, Бога и