возбуждения в коре головного мозга. Конечно, после необходимой компьютерной
обработки и мониторинга.
Григорьевич! А с работами Грейвса вы не знакомы? Это американский психиатр,
который первым экспериментировал с томографом.
невозможно. - Так вот, Грейвс предлагал испытуемым перемножать простые числа
- скажем, два на три - и следил на мониторе за состоянием коры. Работали,
как и полагалось, лобно-теменные очаги логического мышления, вот эти. -
Косталевский провел ладонью от висков к макушке, пригладив свою белоснежную
шевелюру. - Затем Грейвс предложил испытуемым по пять долларов за правильный
ответ, и тут же в работу включились затылочные доли, а когда ставка
поднялась до сотни долларов, кора на мониторе пылала! Представьте, трудились
все центры, включая зрительные! Кстати, такое явление наблюдается у
шизофреников? И о чем это нам говорит? - О мощи внешних стимулов, -
отозвался я. - О том, что внешний импульс - зрительный, тактильный, звуковой
- может возбудить кору, породив определенное желание. Что и происходит чуть
не всякий миг. Скажем, увидел я девушку со стройными ножками и? -? и вы все
же не бросаетесь на нее и не срываете одежду. Вы контролируете свое желание,
сколь бы соблазнительные ножки ни привиделись вам. А почему? Всего лишь
потому, что возбуждаются определенные центры коры - новообразование нашего
мозга, приобретенное недавно, вместе со способностью к абстрактному
мышлению. Но кора - очень тонкий субстрат; под ней лежит подкорка, вселенная
инстинктов и неосознанных желаний, область иррационального, где бродят
древние ужасы и побуждения, накопленные за миллионы лет? Теперь представьте,
что имеется внешний стимул, вызывающий резонанс между осознанным и
неосознанным желанием? мощнейший резонанс? а стимул, например, такой? - Он
выложил на стол два футлярчика, с белым и желтым амулетами.
речи, который был довольно страшен, а от манеры общения с собеседником, от
мерного, спокойного речитатива, от всей атмосферы научной дискуссии, столь
приятной и привычной для меня. Последние пару лет я общаюсь со своим
компьютером, а не с коллегами по работе; ну а еще с заказчиками, среди
которых попадаются достойные люди наподобие Мартьяныча, но голод мой им не
утолить. Я уже почти позабыл, как приятно потолковать о чем-нибудь этаком? О
пространствах Банаха, о кривых Пеано или о резонансе между сознательным и
подсознательным. Хотя бы об оологии? Мне пришлось сделать усилие, чтобы
вернуться к теме разговора. - Резонанс, упомянутый вами, может быть
следствием как искусственных, так и естественных стимулов?
Ужас, когда рассудок человека помрачен, и он мчится куда-то, не разбирая
дороги, не думая о погибающих близких, с одной лишь целью - спастись,
убежать? - Хороший пример? Да, именно так, Дмитрий Григорьевич. Я мог бы
сотворить гипноглиф страха, но это оказалось бы самым жутким из моих деяний.
Более жутким, чем? - Профессор резко оборвал фразу, словно чего-то испугался
или не желал о чем-то вспоминать. Были, видимо, вещи, не предназначенные для
обсуждения за чашкой кофе. С минуту он сидел, рассматривая эту самую чашку,
затем с нарочитой медлительностью произнес:
Ни гипноглифы, ни тем более технологию их производства? кроме того, что уже
отдал? - Почему?
рамках лекции, а вполне нормальным языком. Ему, похоже, было больно и
стыдно, и я его понимал: мне ведь тоже в не столь отдаленные времена
довелось моделировать последствия ядерных атак и ракетных ударов со
спутников. Мы были с ним, как говорится, две горошины из
военно-промышленного стручка: он - убийца-психолог, а я - убийца-математик.
Но совесть у нас еще оставалась: мы оба не желали продаваться за тридцать
иудиных сребреников. Даже за триста тридцать, перечисленных в банкирский
дом ?Хоттингер и Ги?.
диссипированным объектом - иными словами, распределенным в пространстве
между несколькими структурами. Формально она входила в штат
Психоневрологического института, но числились там Арнатов, мой бывший сосед,
да пара девочек-лаборанток. Сам Косталевский являлся профессором Первого
меда , преподавал на кафедре
нервных болезней, а остальные сотрудники были сплошь военными инженерами и
врачами, приписанными кто куда, от Академии тыла и транспорта до воинской
части в кронштадтском гарнизоне. Состав лаборатории не был постоянным; время
текло, особых успехов по части псионики не наблюдалось, одни специалисты
уходили, другие приходили, менялось оборудование, но куратор оставался
неизменным: Комитет государственной безопасности в лице генерал-майора
Зубенко, руководившего Главным управлением аналитических исследований.
Оттуда, из управления, из Москвы, сочился ручеек дотаций, мелевший с каждым
годом; потом он полностью иссяк, когда КГБ превратилось в ФСБ, а генерала
Зубенко уволили в почетную отставку. По слухам, он на пенсионных лаврах не
дремал, а ринулся в коммерцию, то ли в металлы, то ли в бокситы, а может,
в ?Росвооружение?. Словом, ценный кадр, опытный, проверенный.
кроме приписанных к Бехтеревке Сержа Арнатова, лаборанток (уже не девочек, а
солидных матрон) и престарелого химика-пенсионера, трудившегося из любви к
искусству. Но через год стагнации и упадка явился вдруг Иван Иванович
Скуратов, ходивший тогда в подполковниках, и деньги потекли рекой. А с ними
- импортное оборудование, всякие энцефалографы и томографы, компьютеры и
сканеры, лазерный модуль для операций на мозге, а также крысы, собаки и
шимпанзе в неограниченных количествах. Вот тут что-то и начало получаться -
все же Косталевский был голова! А Сергей, его ученик и верный сподвижник -
руки. В эти руки в нужный час и передали контейнер с гипноглифами, а заодно
- магическое заведение, дабы проверить теорию на самой широкой практике. И
стал Арнатов Сергей Петрович кудесником Сержем Орнати.
своих подшефных, не торопил, выделил на завершающие эксперименты три-четыре
года, а если понадобится, то и больше Существовало множество резонов, чтобы
не гнать волну до времени. Мозг человеческий - штука тонкая, непростая, и
хоть поддается внушению и охмурению, результаты подобных процедур
неоднозначны. Взять хотя бы голубой гипноглиф? Чем не средство от
импотенции? Но импотенция бывает разная, по причинам нервного либо
физиологического свойства, и во втором случае любовный амулет был
бесполезен. Однако и в первом разброс результатов оказался довольно широк. К
примеру, были изготовлены гипноглифы ослабленного действия, не спонтанного,
а как бы пролонгированного, предназначенные для пациентов; их полагалось
носить на виду, чтобы инициировать добрые чувства у окружающих. Так вот, в
одних ситуациях эффект симпатии был долговременным и стойким, а в других
ослабевал в течение нескольких дней, будто мерзкая личность носителя
подавляла искусственный стимул. (Я думаю, так произошло с Танцором, и по
этой причине он не испытывал к Сергею теплых чувств.) Что же касается тех
гипноглифов, которые сам Косталевский считал ?опасными?, то с ними
полагалось обращаться с осторожностью, а отчеты об опытах редактировать, не
доводя до сведения куратора в полном и истинном объеме. Ибо отчеты эти были
весьма впечатляющими, если не сказать страшными: так, носитель черного
амулета воспринимался любым испытуемым в качестве Босса, Хозяина и Вождя,
чье слово - закон, а приказ подлежит незамедлительному исполнению.
начальников в Москве были на сей счет свои соображения, причем вполне
понятные и ясные: кто в кресле усидит в очередной перестановке, кто
переберется в Думу, а кто - в кабинет министров. Так что Иван Иваныч,
получивший для демонстрации пару забавных игрушек, ?веселуху? и ?почесуху?,
был вполне доволен, небрежно пролистывал месячные отчеты, не торопил и даже
настаивал, чтобы работа пока велась в режиме строгой секретности и чтобы с
ней на самый верх не выходили: так, меж ним и Косталевским было условлено,
что инициативу начнут проявлять после президентских выборов. Мол, будет
новый президент - он и решит, кому смеяться, а кому чесаться.
может, даже примериваясь исподволь к различным научным наградам), начал
размышлять о последствиях своих открытий. Известно, что такие раздумья до
добра не доводят; лет пятнадцать назад он стал бы диссидентом, как академик
Сахаров, и кончил жизнь где-нибудь в Сыктывкаре, ординатором областной
больницы. Но времена переменились, и Косталевский, либерал и гуманист,
жаждал потрудиться во славу России и российской демократии. То есть в
девяносто втором жаждал, и в девяносто третьем, и даже еще в девяносто
четвертом, а в девяносто пятом, когда был испытан первый гипноглиф,
сделалось ему не по себе. Чего уж о девяносто шестом говорить? Тут он вконец
испугался, так как в хрустальной башне российской демократии пахло не
либеральным гуманизмом, а пованивало разбойничьей берлогой, где делят
награбленное и режут конкурентам глотки. А под башней, в супротивных станах,
дела обстояли тоже не лучшим образом: там кучковались капиталисты и
анархисты, фашисты и коммунисты, а также прочие мафиози, которых
либерал-профессор на дух не выносил. Вы скажете, попахивает фарсом?
Возможно, но у меня другое мнение. Если профессор Косталевский, российский
интеллигент, ни в грош не ставит российское правительство и не желает
доверять ему своих открытий (в чем я с ним солидарен), то это уже не фарс -
трагедия! Обдумав все со всех сторон, он наконец решил похоронить работу.
Это как будто не составляло труда: он мог уничтожить компьютерные файлы,
гипноглифы и установку для их производства и объявить кураторам, что не
продвинулся дальше ?почесух? и ?веселух?. Ни один его сотрудник, за
исключением Сергея, масштабов разработки не представлял, а в лояльности
Арнатова он не сомневался - то был вернейший из помощников, alter ego,
первый жрец при божестве. Однако мнения жреца и бога разошлись: как
выяснилось, жрец не хотел расставаться с приобретенным благополучием.