на краткое мгновение варварский князек, и в сизом дыму стоит на пороге
нечто не имеющее облика; кривыми клыками скалится нежить, и глаза у нее
тусклые, пустые...
зря нажал на точку ци и на точку гун-по... я отомщу за тебя, Наставник!..
Лю отталкивается от снега и, распластавшись в воздухе, стремительным
полетом ястреба проносится над головами черигов; два меча сливаются в
гудящие круги...
разбиваются вдребезги о вскинутую руку Ульджая. Лю отбрасывает бесполезные
рукояти и прыгает снова, смертельным прыжком кота, но железные пальцы
перехватывают в полете, сжимают горло, и в прозрачном безмолвии отчетливо
слышен омерзительный хруст раздавленных хрящей. Разящий укус змеи уходит в
пустоту; вся энергия ци и вся сила гун-по, рассчитанные на семь дней,
выплеснулись без остатка в двух прыжках и одном ударе.
переходы наконец-то обретенного монастыря своего духа, тщетно пытаясь
поймать пляшущую в дымчатых сумерках фарфоровую статуэтку, без которой так
грустно и неуютно Наставнику Мао в блаженном краю Яшмовых Струй...
выразив почтение пайцзе и покорность носителю ее, когда с клекотом,
напомнившим крик ястреба, распласталась в воздухе серая тень и
человек-алмыс возник у юрты ноян-у-нояна. Два вихря вплели в себя дрожащую
россыпь солнечных искр, две радуги просвистели разбойничьим свистом и
брызнули в стороны звонкими осколками длинных, слегка искривленных мечей.
прыгнул вновь - иным черигам почудилось: это дикий кот, прижав уши к
голове, бросился на врага, другим: змея, оскалившая ядовитые клыки, - но
не достиг Ульджая, налетев с маху на невидимую стену; хрустнуло, резко и
сочно, словно кому-то переломили хребет, бритоголовый рухнул на снег,
удержался, медленно сделал шаг вперед, упал навзничь, раз или два
приподнялся, ловя воздух ртом, перекошенным ненавистью...
иным: тихим и радостным, словно там, за последним порогом, поджидал его
кто-то безмерно дорогой и любимый; губы чуть приподнялись, обнажив ряд
сахарно-белых зубов, на щеках проявились непредставимые, совсем детские
ямочки - и эта мальчишеская улыбка была еще более непостижимой, а значит -
страшной, чем усмиренное ноян-у-нояном смертоносное буйство
человека-алмыса.
понимания чернокостных, они даже не пытались что-либо понять, разве что
самые догадливые закатили глаза, ужасаясь нападению на носителя пайцзы...
но и Ульджай, ощущая гулкие удары вдруг взбесившегося сердца, сознавал в
этот миг лишь одно: это была смерть. Он ощутил ее всей кожей, едва не
распахнутой настежь гудящими смерчами, он почувствовал ее живым мясом,
чудом не выпущенным наружу длинными сизыми лезвиями; и, ничего еще не смея
понять, он знал уже - спасло чудо. В непостиженье которого равны черная
кость с белой, чериг - с нояном.
надсадно гудящий ветер почти коснулся уже мгновенно покрывшегося испариной
лба - и что оставалось? разве что вскинуть бессильные руки, чтобы хоть на
миг оттянуть неизбежное...
в пятнышках старости и сухих складках дряблой кожи, возникнув ниоткуда,
подобно мечам алмыса, приняла на себя сталь. И остановила ее, развеяв
гудящие молнии бессмысленным веером звонких блестящих брызг.
должно.
затоптались, задвигались, толпа медленно превращалась в неровный строй -
один к одному, десяток к десятку, каждый там, где надлежит стоять, и по
мере того как строй становился строем, волки, готовые взбеситься, вновь
становились баранами, которым можно отдавать приказы. И хотя некоторые все
еще шептали заклинания, а кое-кто, в большинстве уйгуры, крестились слева
направо, не по-урусски, но это было в порядке вещей, это был всего лишь
страх перед силой бунчука, перед его, Ульджая, силой, подкрепленной
блеском пайцзы.
ноян-у-нояном. И Тохта, уже вполне пришедший в себя, заглянув в глаза
Ульджаю, угадал невысказанную волю и прошел вдоль рядов, коротко и
беспощадно хлеща камчой поперек лица тех немногих, кого даже гибель алмыса
не убедила в праве Ульджая убивать ноянов.
меня теперь больше лесных мангусов. Я возьму город, отец, если твоя сила
поможет мне. Мне немного нужно, пускай только урусское колдовство
иссякнет, и я возьму город, отец...
они принадлежали ему, полностью и безраздельно, они действительно боялись
его теперь, ибо тот, кто голыми руками остановил и умертвил
чжурчжэ-алмыса, справится с любой нечистью, обитающей окрест. Руки их были
сильны, глаза - метки, оружие - остро, и глядели они на Ульджая бездумно и
покорно, как надлежит хорошим черигам; ждали и внимали - кипчаки,
туркмены, кара-кырк-кызы, все очески племен, выхваченных из размеренной
жизни частым гребнем войны, вся эта пища Сульдэ, все эти буртасы и касоги,
аланы, булгары и башкорды; все были - его!
поодаль от разноязыкого сброда, не вмешиваясь ни во что, но и не выражая
готовности подчиниться. Угрюмо молчали жилистые богатуры, держа ладони на
рукоятях мечей, а за спинами их, изготовив луки, замерли молодые стрелки,
бьющие сокола на взлете в любой глаз на выбор.
согнутые локти ребристые шлемы, разглядывали убийцу своего сотника
прищуренными глазами, словно прикидывая, каков на вкус бродяжка-юнец,
проливший священную кровь монгола. Если бы не пайцза! о, тогда они знали
бы, что следует делать! За меньшее, много меньшее целые города становились
пепелищами, и только ветер ныне плачет над костями наглецов, посмевших
причинить вред монгольским витязям... а что до взбесившегося чжурчжэ, то в
этом мэнгу не видели ни угрозы, ни чуда; кто прошел страну Хань от
северных пустынь до Желтой реки, тот разучился удивляться чудесам. Мало ли
в чем искусны чжурчжэ? - сабля монгола все равно убедила их в
бесполезности сопротивления - всех, даже бритоголовых...
Этих нельзя было бить. Если, конечно, жизнь еще не стала обузой.
позволять им уйти. Железным обручем стягивают монгольские сотни
разноплеменный сброд, и, лопни обруч, рассыплется и войско; это верно и
для всей Орды, и для мельчайшего из алаев. Без поддержки монголов кипчаки
и прочие доберутся разве что до стены, возможно, взберутся по лестницам -
и не больше; приступ захлебнется в первой же схватке. И тогда... но нет! о
нарушении воли отца даже помыслить не сумел Ульджай. Мэнгу необходимы;
мало того, что никто из них не посмеет поднять руку на носителя пайцзы -
их нужно заставить сражаться! Но прежде того - пусть слышат, слушают и
повинуются.
мысль; это готовое решение, простое и безошибочное, отшлифованное до
блеска.
те, кто будет после нас, не станут крепко держаться закона, то дело улуса
прервется и потрясется, и кто будет виновен в том? - задумчиво, словно сам
себя спрашивает Ульджай.
убийца-ноян, а в каждом таком изречении - высокий намек и сокровенный
смысл. Нельзя не слышать повторяющего Ясу [здесь и далее - подлинные
цитаты из Ясы].
Разумеется, стоящий выше. Так нет ли скрытой сути в поступке Ульджая, если
он, высший, лишил жизни низшего, пусть и мэнгу? Думайте, богатуры,
думайте; если слова рыжебородого убийцы - ваш закон, тем хуже для вас; вы
обманете сами себя, ведь сила без справедливости - ничто, а вы одна лишь
сила, и только она.
поймет, и Тохта понимает без слов. Он спешит в юрту и вскоре бежит
обратно, держа за волосы отрезанную голову сотника-монгола. И все это
занимает ровно столько мгновений, сколько нужно джауну мэнгу, чтобы
усомниться в праве на ненависть.
Круз Андрей
Круз Андрей
Громыко Ольга
Пехов Алексей
Гуль Роман Борисович
Флинт Эрик