Чтение 36–й страницы книги ~Стоунхендж~

Томас брезгливо оглядел пещеру.

-- Да, не сарацинская... Там всегда сухо, а то и песочку наметет. А
здесь одни камни.

-- Да, -- согласился Олег, -- зато какие!

-- Сэр калика, я не отшельник. Я могу спать на камнях, но не ищу их
нарочито. А здесь еще и грязь!.. -- Он покосился на Яру. -- Правда, с нами
женщина... Но голову кладу на плаху, что она и убирать не умеет.

-- Грязь угодна вашему богу, -- напомнил Олег.

-- Угодна?

-- Ваши отшельнику дают обеты все жизнь не мыться, не стричь ногти,
не стричь волосы... Разве не так?

-- Так то отшельники!

-- Ну, чем грязнее, тем ближе к богу, -- сказал Олег елейным голосом.
-- Так что не ропщи, еще в гордынники зачислят. А гордыня -- смертный
грех. Ума не приложу, правда, как это сочетается с рыцарским кодексом
чести?

Томас нахмурился, но смолчал. Калика, как ни противно признавать,
наверное, прав. Господь в квесте позволяет нарушать строгости веры, но все
же нельзя перегибать палку. Что нельзя, то нельзя. Правда, если ну очень
хочется, то можно. Только надо потом покаяться и получить отпущение
грехов.

Из мешка калики появились ломти мяса и коврига хлеба. Мясо было
завернуто в широкие ароматные листья, а затем уже в тряпочку. Томас
потянул носом, во рту появилась густая слюна. Калика так умел укладывать
мясо, что даже на третий день сохраняло свежесть, а от трав набиралось
запахов, что еще больше разжигают голод.

Томас смотрел голодными глазами, как тот раскладывает ломти на
горячие камни. Можно бы и так, холодными, разогревать -- излишество,
особенно когда в животе кишки дерутся за место ближе к горлу, но язычник
есть язычник, живет плотской жизнью.

Пока они спали, Яра вымыла каменный пол до блеска, а когда мужчины
проснулись, сказала, вытирая пот:

-- Сэр Томас, пол чист, как ты и жаждал всем своим благородным
сердцем. С него можно даже есть. Что ты и будешь делать, я не сомневаюсь.

Он взглянул на ее распухшую ногу. Хоть только что обозвала его
свиньей или кабаном, ощутил легкий укол вины. Пробормотал:

-- Это ты всю ночь чистила и вылизывала?

Она сделала большие глаза.

-- Всю ночь? Я спала, как бревно!

Он отвернулся, в голосе проскользнуло раздражение:

-- Похоже.

Его широкая спина исчезла в светлом проеме, а она осталась гадать:
что он имел в виду? Что спала как бревно, или что похожа на бревно?

Гроза не обложной дождь, пришла и ушла. Солнце засияло снова, правда,
уже на закате, а листья засверкали драгоценными каплями, так не похожими
на простые капли дождя.

Они вступили в город, когда солнце уже висело над виднокраем. Ворота
были распахнуты, стражи в двух десятках шагов кидали кости. На проходящих
и проезжающих никто не обращал внимания. В воротах теснились телеги с
битой птицей, ободранными тушами коров, лосей, оленей. Везли горшки на
продажу, груды белого полотна, бочки меда.

Томас негодующе покрутил головой.

-- Какие деньги упускают!

Калика кивнул, а Яра вскинула удивленно брови.

-- Где ты видишь деньги?

Томас надменно промолчал. Калика сказал наставительно:

-- Настоящий воин Христа видит деньги везде. Запах их чует за милю.

-- Что такое миля?

-- Верста с вытянутой шеей.

Томас нехотя разлепил губы:

-- Настоящий хозяин должен заботиться о хозяйстве. Ежели снимать
плату со входящих в город, то можно вместо этих подгнивших ворот -- не
притворяйся, что не заметил! -- поставить новые, а стражу нанять из
настоящих воинов, а не этих...

-- А за что взимать плату? -- спросила Яра ядовито. -- За то, что им
не повезло жить в городе?

-- За то, что эти со своими телегами будут загаживать улицы, а
местным убирать лепешки и каштаны, будут затевать драки с горожанами, а
для усмирения надо держать крепких воинов. Да если и появится какой-то
враг, то эти сельские кинутся под защиту городских стен вместе со скотом,
женами, детьми и узлами! Так что и расходы надо распределять
справедливо... С того, кто въехал на одной телеге, -- одна монета, а кто
на трех -- три. Ведь их кони и они сами пачкают в три раза больше,
согласны?

Город уже давно не спал. Дорогу трижды перебежали бабы с ведрами,
полными молока, стыдливо прятали лица: ленивые хозяйки, они должны
вставать вовсе затемно, доить коров, кормить уже теплым пойлом, а тут уже
разные купцы лавки отворяют, подводники разъехались по граду, развозя кому
что еще вчера было наказано.

Попались спешащие на торг мужики, обвешанные с головы до ног
хомутами, седлами, конской сбруей. Другие несли огромные корзины на
головах, на плечах, толкали перед собой тележки.

Олег остановился, повертел головой, словно что-то вспоминая. Томас
был уверен, что калика не бывал в этом городе, сколько таких на пути, но
люд везде одинаков, даже он, христианский рыцарь, может в этом
нехристианском городе указать, в какой стороне торг, где склады с
товарами, а где живут зажиточные и сам князь с приближенными
рыцарями-боярами.

Миновали еще два-три ряда хоромин, попетляли, выбирая дорогу
покороче, наконец вышли на широкую и ухоженную улицу. По обе стороны росли
толстые раскидистые деревья, а за дубовой оградой высились настоящие
терема из толстых бревен -- в два-три поверха, со светелками, голубятнями,
трубами из красного кирпича, крышами из дубовой гонты.

В корчме воздух был горячий и влажный, наполнен ароматами кухни,
растопленного масла, восточных пряностей, от которых печет во рту, а кровь
начинает струиться быстрее, жарче.

За длинными столами из струганных досок ели и пили, начинали песни,
тянулись к кувшинам, то ли промочить горло, то ли чтобы скрыть, что не
знают слова. Крупные псы, похожие больше на волков, толклись под столами,
рычали, грызлись из-за костей.

Лавки были из толстых досок толщиной с руку, набитых на пни. Такую
лавку не поднять над головой, сразу оценил Томас, да и стол не перевернешь
одной рукой. Верх стола из половинок бревен, выструганных и повернутых
кверху!

Гуляли как-то мрачно, словно задор выветрился в первые часы, а
гуляки, похоже, тут и жили. Кто-то спал, уткнувшись лицом в объедки, рядом
пили или боролись на руках, сцепив запястья и упершись локтями в стол. В
разных углах начинали орать песни, но быстро умолкали.

Мест пустых было много, сели мирно, никого не сгоняли. Хозяин подошел
сразу -- не избалован, определил Томас, дела идут не ахти, дорожит каждый
гостем.

-- Нам просто поесть, -- сказал Олег.

-- И попить, -- добавил Томас.

Хозяин перевел взор на Яру, но она смолчала. Хозяин поклонился. Томас
понял, нехотя вытащил серебряную монетку, швырнул на стол.

-- Поторопись.

Хозяин поклонился, исчез. Томас пожаловался:

-- Что за жизнь? Везде одно и то же. Хоть в Британии, хоть здесь,
хоть в Сарацинии: будет кланяться все ниже и ниже, но с места не
сдвинется. Неужто серебро так людей портит?

-- А злато еще больше, -- согласился калика. -- Когда его нет.

Мальчишка принес три тарелки, блюдо с жареным гусем, что истекал в
собственном соку. Поджаренная корочка одуряюще пахла. У Томаса во рту
набежала слюна. Вокруг гуся лежали печеные яблоки. Калика разделывал гуся
настолько неспешно, что Томас не вытерпел:

-- Дай я! Его нужно, как сарацина, который глотает драгоценные камни,
чтобы укрыть от нас, благородных воинов Христовых... Давай покажу, как мы
доставали...

Мизерикордией быстро и ловко распорол гусю брюхо, отчекрыжил крылья,
лапы. Внутри гусь был наполнен гречневой кашей, пропитавшейся соком,
запахом, душистым и сочным, блестящими зернами. Из разрезов взвились
струйки пара, а запах стал мощнее. Желудок Томаса взвыл и стал кидаться на
ребра.

-- Люблю повеселиться, -- пробормотал Томас, -- особенно поесть...
Черт! Не умеют готовить!

-- Что не так?

-- Горячий, как из ада!

Обжигаясь, он вонзил зубы в восхитительно мягкое сочное мясо. Во рту
брызнуло соком, пряности обожгли язык, но он чувствовал, как сразу прошла
усталость, головная боль, как жадно и весело завозился в нетерпении
желудок, уже видя, как по горлу вот-вот провалится в него истекающее соком
мясо.

Яра начала с гречневой каши, черпала ложкой, но скоро не утерпела,
тоже вонзила зубы, выбрав нежную грудку. Ее лиловые глаза встретились с
синими глазами, в них была сконфуженность и желание помириться.

Мальчишка принес кувшины вина, но Олег движением руки услал их на