все-таки втискивался и втискивался, выталкивая сучья вперед.
виноват перед ним...
фужер, очень сухо и очень брезгливо провозгласил:
истерических голосов подхватила:
хрусталя. Кто-то сунул мне в руки бокал с гравированной вязью. Цепь
гербов, будто изморозь, опоясывала его. И такой же бокал деликатно
поставили перед Апкишем, - прямо в лужу, натекшую из простреленной головы.
пьяница, покачался в дверях и пошел через комнату - хватаясь за воздух,
крайне медленно переставляя свои корневища. Он шатался, кренился, и ноги
его разъезжались. И при каждом движении вытекал удручающий скрип. И, как
жидкий янтарь, застывали на теле потеки. Это был, конечно, редактор. Я не
мог его не узнать. Потому что кора на верхушке понемногу отваливалась, и в
наплыве меж двух инвалидных стволов, в смоляной черноте и растресканности
уродства проступало отечное измученное лицо. Я боялся, что наступает
момент расплаты. Но редактор, по-видимому, совсем забыл обо мне. Он прошел
сквозь танцующих, и они расступились - _н_е _з_а_м_е_ч_а_я_, и протиснулся
в угол, где была притворенная низкая дверь, и открыл эту дверь, и царапнул
корнями порожек, и вздохнул, и со стоном умялся в квадратный проем. Пара
веток упала - спокойно и безболезненно. Точно бинт, отслоилась шершавая
лента коры. А потом дверь захлопнулась, ударив пружиной, - разможженный
зеленый листочек упал на паркет.
мы не пропадем - и, облившись шампанским, схватила меня за локоть. -
Стой!.. Куда ты?!.. Не надо!.. Опомнись!.. Зачем?!..
который загораживал дверь. Я готов был убить любого, кто мне помешает. И,
наверное, _о_н_и_ это поняли, потому что никто не пытался меня задержать.
Я взбежал по замусоренной черной лестнице, где валялись окурки, и, догнав
растопыренное страшилище, ползущее на чердак, произнес, задыхаясь от
собственной смелости:
ничего не изменит!.. Разумеется, я понимаю, что я - виноват. Я вас
вытеснил из Круговорота, - заняв ваше место... Но поверьте: я вовсе этого
не хотел... Получилось - помимо меня, незаметно... Я уверен, что
какой-нибудь выход тут есть... Нас здесь двое нормальных людей, давайте
подумаем вместе!..
карабкаясь вверх по лестнице, то я вытянул руку и подергал его за одну из
ветвей.
пахучем ее черенке неожиданно запузырилась зеленая жидкость. Слабый стон
прозвучал откуда-то изнутри. Пласт размякшей коры вдруг бесшумно обрушился
и освободил восстановившуюся часть головы. Я увидел затылок, намокший от
пота. Совершенно младенческий, розовый, будто распаренный в кипятке.
Прихотливыми складками он образовывал какую-то мордочку - то ли крохотной
обезьянки, то ли кого-то еще. Отвратительные черты проступали сквозь
валики кожи. А глаза распахнулись, и две гусеницы высунулись из зрачков.
обламываясь на ступеньках. Я бежал, и бежал, и остановиться - не мог.
Потому что горячий нечеловеческий страх толкал меня в спину. Я надеялся,
что, может быть, как-нибудь проскочу. Но еще прежде, чем я добрался до
самого низа, я услышал оттуда тяжелый и сочный шлепок - плески криков,
звяк выбитых мелких стекол, разгорался за окнами серый трепещущий свет, и
Живая Звезда появилась - в тумане, над городом, самых дальних окраин
достигли ее лучи, и земля, обожженная ими - зашевелилась.
него распахнулся, и вывалилась записная книжка с пухлыми зачерненными
страницами, клетчатая рубаха на груди лопнула, штанины легко задрались,
оголив бледную немочь ног, он еще дышал - трепетала слизистая полоска
глаза. Я нагнулся и зачем-то потрогал лоб, тут же отдернув пальцы,
пронзенные мокрым холодом.
деревянным шорохом выцарапывала штукатурку из стен потревоженная густая
крапива. А поверх измочаленных верхушек ее, над светящимися колпачками
соцветий, как гнилое дупло, зиял примыкающий к крыше одинокий зазубренный
провал на лестницу. Вероятно, в последнюю секунду редактор испугался и
уцепился за раму, но петли не выдержали. Третий этаж. Булыжник. Насмерть.
Сделать ничего было нельзя. Приглушенная музыка растекалась по карнизу
гостиницы, где в горкомовских апартаментах светился целый ряд окон и
сгибались, выкручиваясь, картонные тени на занавесках. Камарилья гудела.
Вероятно, Батюта сейчас по-прежнему сипло мяукал, точно котенок, и лакал
молоко из блюдечка на полу обвисающим синим языком алкоголика. Вероятно,
Циркуль-Клазов по-прежнему хлопал себя ладонями по бедрам и, как гусеница
складываясь пополам, высоко, самозабвенно подпрыгивал, изображая веселого
петуха. Вероятно, распаренный Шпунт все так же, выбрасывая сияющие
голенища, шел вприсядку вокруг стола - умудряясь одновременно заглядывать
в мутные зрачки товарища Саламасова. Вероятно, и сам товарищ Саламасов,
наливаясь свинцовой злобой, выкладывая кулаки, равнодушно и дико хрипел,
озирая пространство: - Сотру в порошок!.. - а Фаина по-прежнему, заученно
улыбаясь, прижималась к его плечу выпирающей доброй горячей грудью. И
по-прежнему, вероятно, покоился головой на столе бледно-пепельный Апкиш -
пребывая в том мире, откуда не возвращаются. Вероятно, так оно все и
происходило. Вероятно. Никто из них даже не поинтересовался шумом снаружи.
почмокал и сказал еле слышно:
уйти отсюда. Совершенно не надо, чтоб нас здесь видели...
голоса: - Слышу - звон, удар, отдергиваю занавеску... Безобразие,
развелись, понимаете ли, хулиганы!.. Интересно, он сам или, может быть,
выбросили?.. Безобразие, ведь просто - каждую ночь!.. Ничего, ничего,
милиция разберется... Слава богу, думаю, по-видимому, не у нас... Братцы,
кажется, это - Черкашин!.. Что? Черкашин? Тогда я пошел... Да,
действительно, задерживаться не стоит... Безобразие, ведь - каждую ночь!..
Лично я ничего такого не видел... Расступитесь, позвольте, да пропустите
же нас!.. - Двое хмурых насупленных санитаров с носилками грубовато
протискивались сквозь толпу. Тот, который шел сзади, все время
оглядывался. И лицо у него было - с легкой прозеленью. Одурелость вечных
бессонниц - озлобленное лицо. Очень быстро они положили редактора на
брезент, приподняли за ручки и устремились обратно. Звонко чокнула дверца
подъехавшей "скорой помощи". На какую-то долю секунды зажглась
ослепительная медицинская белизна внутри. Почти сразу же зарычал мотор. -
Берегись! - крикнул кто-то. Сиреневая медлительная спираль, будто смерч,
завинтилась вокруг машины. Жарким воздухом повеяло от нее. Вероятно,
стрекоз были тысячи. Сохли жала. Трещало слюдяное стекло. Санитар, не
успевший забраться в кабину, вдруг, как бешеный, замахал руками,
закрутился на месте, зажмурился и, наверное полностью потеряв
представление о себе, будто в обмороке, затрусил через серую площадь. Как
слепой, не разбирая дороги. Почему-то посыпался с неба сухой твердый
дождь. Из жуков, из букашек, переламывающихся по спинке. - Воскрешение!..
- сдавленно пискнул Карась. Меня зверски толкнули. Я увидел, что "скорая
помощь", развернувшись дугой, до железа просев, взвизгнув рифлеными
шинами, зацепила плетущегося санитара, который упал, а затем, подвывая
сиреной исчезла на повороте.
недалеко от глаз: очень топкое, вязкое, усыпанное гвоздями. По ржавеющим
закорючкам их пробиралась какая-то жижа, тонкий реденький пар поднимался
над ней. И шибал в ноздри запах. Словно там намокали столовые тряпки.
Лопухи широкими дланями надежно скрывали меня. Сверху я, наверное, не был
заметен. Их стволы еле видно светились в пронзительной темноте, и в оси
черенков непрерывно сновала пузатая мелочь. Чрезвычайно серьезная и
озабоченная. А с колючек соцветий капал тягучий сироп. И в местах, где он
капал, раздавалось отчетливое шипение. Будто серная кислота проедала
траву. Я не помнил, как я, собственно, попал сюда. Вероятно, я бежал
вместе со всеми. Вероятно, - когда посыпался дождь из жуков. Место было
выбрано не совсем удачно. Позади меня, метрах, по-видимому, в десяти,
что-то сильно ворочалось, билось и даже пристанывало. Уминаясь,
разламывался валежник. Доносился восторженный звериный нахрап. Может быть,
там пробиралась сквозь заросли Железная Дева - оступаясь, прикладываясь к
бутылке. Или, может быть, как гиена, выискивал очередную добычу
настойчивый Мухолов. Или, наконец, разомлевший от неги Младенец,
привалившись к мохнатому теплому пню, шлепал картами и натравливал своего
Сигизмунда на тараканов. Мне, конечно, не улыбалось соседствовать с ним.
Впрочем, и с боков дела обстояли не лучше. Там никто не ворочался и никто
не стонал, но зато раздавалось какое-то осторожное старческое покашливание
Самойлова Елена
Сертаков Виталий
Березин Федор
Лукин Евгений
Василенко Иван
Смит Кордвейнер