вался и думал:
когда я тебя просил, мне бы не пришлось изображать из себя каменщика. Я
сломал себе ногу: вот тебе! Сам виноват! Это из-за твоей скупости я те-
перь в таком виде".
но мне до смерти хотелось им пошевелить, и я не выдержал.
Что это такое: прийти и молчать! Ну, говори или убирайся! Да не ворочай
глазами. Не тереби книгу. Что это у тебя такое?
книгу... Это, видишь ли, Плутарх, "Жизнеописания знаменитых людей", пе-
реложенные на французский язык мессиром Жаком Амио, епископом Ок-
серрскнм, Я думал...
деньги, не любит их никому давать. (когда, бывало, дотронешься до одной
из них в шкафу, он строил рожу страдающего любовника, который видит, как
грубый нахал тискает грудь его возлюбленной), я был тронут величием
жертвы. Я сказал:
Приди поцелуй меня.
ком, поперек себя толще, в тысячу триста страниц, убористых и плотных,
напичканных словами, как мелким зерном. Я подумал:
дальонах, головы всех этих знаменитых, отрезанные и завернутые в лавро-
вые листья. Им не хватало только пучка петрушки в носу. Я думал:
живы. Что они могут мне рассказать, чего бы я не знал не хуже их? Что
человек весьма дрянной, хоть и занятный, скот, что вино хорошеет с тече-
нием лет, а женщина нет, что во всех странах, и там, и тут, большие ма-
леньких грызут, а когда беда стрясется и с ними, маленькие смеются над
большими? Все эти римские врали витийствуют пространно. Я красноречие
люблю, но я их предупреждаю заранее: говорить будут не только они; я им
позатыкаю клювы..."
в нее скучающий взгляд, словно удочку в реку. И так и замер, друзья
мои... Друзья мои, ну и улов!.. Не успевал поплавок подержаться на воде,
как он нырял, и я вытягивал таких карпов, таких щук! Неведомых рыб, зо-
лотых, серебряных, радужных, усеянных самоцветными каменьями и рассыпав-
ших вокруг целый дождь искр... И они жили, плясали, извивались, прыгали,
шевелили жабрами и били хвостом! А я-то считал их мертвыми!.. Если бы
теперь рухнул мир, я бы, кажется, не заметил; я следил за удочкой: вот
уж клевало, вот уж клевало! Ну-ка, что за чудище вылезает из воды на
этот раз?.. И трах - чудесная рыбина взлетает на лесе, с белым брюхом и
в кольчуге, зеленой, как колос, или синей, как слива, сверкающей на
солнце!.. Дни, которые я за этим провел (дни или недели?), - перл моей
жизни. Благословенна моя болезнь!
видения, замкнутые в книгах! Мои колдовские глаза, которые из-под узора
жирных и узких зрачков, бредущих черным стадом по странице, меж двух ка-
нав ее полей, воскрешают исчезнувшие воинства, рухнувшие города, римских
витий и суровых вояк, героев и красавиц, водивших их за нос, широкий ве-
тер равнин, лучезарное море, и синь восточных небес, и мир, который ис-
чез!..
на носилках, посреди рубак, которые идут за ним, ворча, и этот обжора
Антоний, который путешествует со своими поставцами, посудой и блудницам
и, объедается у опушки зеленой рощи, пьет, блюет и снова пьет, съедает
за обедом восемь жареных кабанов и удит соленую рыбу, и размеренный Пом-
пеи, которого Флора кусает от любви, и Полиоркет, в широкой шляпе и зо-
лотой мантии, на которой изображены земля и небесные круги, и великий
Артаксеркс, царящий, как бык, над черно-белым стадом своих четырехсот
жен, и одетый Вакхом красавец Александр, который возвращается из Индии
на колеснице, влекомой восемью конями, разубранной свежими ветками и
пурпурными коврами, под звуки скрипок, свирелей и гобоев, который пьет и
пирует со своими полководцами, украсив шляпы цветами, а его войско сле-
дует за ним с чашами в руках, и женщины скачут, как козы... Ну, разве
это не чудесно? Царицу Клеопатру, флейтистку Ламию и Сатиру, до того
прекрасную, что больно глазам, тут же под носом у Антония, Алекса или
Артаксеркса я беру, если хочу, я ими наслаждаюсь, я ими обладаю. Я всту-
паю в Экбатану, я пью с Фаидой, я сплю с Роксаной, я уношу на спине, в
котомке, увязанную Клеопатру; вместе с Антиохом, багровеющим и пламенею-
щим страстью к Стратонике, я томлюсь по своей мачехе (забавное дело!),
опустошаю Галлию, прихожу, вижу, побеждаю, и (что очень приятно) все это
не стоит мне ни капли крови.
драгоценные металлы, старые вина в мехах, диковинных зверей, пленных ра-
бов... что за молодцы! Какая грудь! Какие бедра!.. Все это мое. Царства
жили, росли и умирали на забаву мне...
этих масок. Я забираюсь в их кожу; облекаюсь в их тело, в их страсти; и
пляшу. При этом я и балетмейстер, я дирижирую музыкой, я старик Плутарх;
это я, и не иначе, это я написал (ведь этакая мне счастливая мысль приш-
ла!) все эти побасенки... Какое наслаждение чувствовать, как музыка слов
и пляска фраз, кружа и смеясь, уносят тебя на простор, свободного от те-
лесных уз, от мук, от старости!.. Дух - ведь это же господь бог! Хвала
святому духу!
сличаю создание моей фантазии с тем, которое изваяно жизнью или ис-
кусством. Когда его ваяло искусство, я нередко разгадываю загадку: ведь
я же старая лиса, знаю всякие хитрости и посмеиваюсь в бороду, что их
пронюхал. Но когда ваяла жизнь, я подчас плошаю. Она лукавее нас, и ее
выдумки почище наших. Вот уж буйная особа!.. И только в одном она никог-
да не разнообразит свой рассказ: это когда надо поставить точку. Войны,
любовные страсти, веселые шутки - все кончается известным вам прыжком
туда, в яму. Тут она повторяется всякий раз. Словно капризный ребенок,
который, наигравшись, ломает свои игрушки. Я здесь, я кричу ей: "Грубое
создание, да оставь же мне ее!" Отнимаю... Поздно! Игрушка сломана... И
мне сладостно бывает баюкать, как делает Глоди, обломки моей куклы. И
эта смерть, возникающая, как бой часов, при каждом обороте стрелки, при-
обретает прелесть припева. Звоните, колокола, гуди, трезвон:
динь-динь-дон!
не завидуй этой малости земли, прикрывающей мое бедное тело..."
гается в плоти своей, готовый его покинуть, ибо ему чудится уже
собственный его голос, поднимающийся из-под земли. О Кир, Александр,
насколько вы мне ближе, когда я вижу вас мертвыми!
не спишь?" Тогда я беру со столика, возле кровати, обе медали (я их от-
копал у себя на винограднике в прошлом году), волосатого Коммода, одето-
го Геркулесом, и Криспину Августу, с жирным подбородком, с хищным носом.
Я говорю: "Я не сплю, глаза мои открыты, я держу Рим на ладони..."
спорить с самим собой, пересматривать заново мировые вопросы, разрешен-
ные силой, переходить через Рубикон... нет, оставаться на берегу... пе-
реходить нам или нет? Сражаться с Брутом или с Цезарем, соглашаться с
ним, потом не соглашаться, да еще так красноречиво, и до того запуты-
ваться, что под конец забываешь вполне, на чьей ты стороне! Это занятнее
всего: ты весь полон темой, разражаешься речами, доказываешь, вот-вот
докажешь, отвечаешь, возражаешь: грудь с грудью, выпад, взмах, ну-ка,
отрази!.. А в конце концов ты же и проткнут... Быть побитым самим собою!
Это уж обидно... Виноват Плутарх. У него такой золотой слог, и он так
добродушно говорит вам: "Милый мой друг", что всегда оказываешься одного
с ним мнения; а у него их столько, сколько самих рассказов. Словом, из
всех его героев я всякий раз предпочитаю того, о котором только что про-
чел. Да и сами они, как и мы, все подчинены единой героине, впряжены в
ее колесницу... Триумфы Помпея, что вы в сравнении с этим? Она правит
историей. Я разумею Фортуну, чье колесо крутится, крутится и никогда не
пребывает "в одном положении, подобно луне", как говорит у Софокла рогач
Менелай. И это весьма утешительно, раз она такая шалунья, - особенно для
тех, кто не вышел из новолунья.
та ты всем этим интересуешься? Какое тебе дело, скажи ты мне, пожалуйс-
та, до римской славы? Или до сумасбродств всех этих великих разбойников?
С тебя хватит и твоих, они тебе по росту. Видно, досужий ты человек, что
занимаешься пороками и невзгодами людей, умерших тысячу восемьсот лет
назад! Потому что ведь, милый ты мой (это проповедует господин Брюньон,
чинный, степенный кламсийский обыватель), согласись сам: твой Цезарь,