Чтение 36–й страницы книги ~Гончие Бафута~

что-то есть, так выбрали именно то, чего больше нельзя раздобыть!" Как бы то
ни было, без этих плодов мне не обойтись, и за те несколько дней, что еще
оставались в нашем распоряжении, я собрал всех своих помощников и велел им
прочесать окрестности - может, где-нибудь все-таки отыщутся авокадо. К
самому нашему отъезду нам удалось наскрести несколько маленьких, сморщенных
плодов, и это было все. Этими почти высохшими остатками фруктов предстояло
прокормить моих драгоценных летяг до самой Англии.

От нашего лагеря до побережья было около двухсот миль, и для перевозки
зверинца нам понадобились три грузовика и небольшой фургон. Ехали мы ночью,
чтобы животным было не так жарко, и на этот переезд у нас ушло два дня.
Более тяжкого путешествия мне не припомнить. Каждые три часа приходилось
останавливаться, вытаскивать все ящики с лягушками и поливать их холодной
водой, чтобы лягушки не высохли. Дважды в ночь надо было делать более
длительные остановки и поить детенышей из бутылочек теплой молочной смесью,
которая была заранее приготовлена в термосах. А с рассветом надо было
поставить грузовики в стороне от дороги, в тень огромных деревьев, выгрузить
на траву все клетки до единой, каждую вычистить и накормить каждое животное.
Наутро третьего дня мы добрались до маленькой гостиницы на побережье,
которую заранее предоставили в наше распоряжение: здесь снова пришлось все
распаковать, вычистить клетки и накормить зверей, и уж только после этого мы
без сил вползли в дом, немного поели и рухнули в постель. Но в тот же вечер
стали толпами стекаться любопытные с местной банановой плантации - им
непременно хотелось поглядеть на наших животных, и, сонные, полумертвые от
усталости, мы вынуждены были водить экскурсии, отвечать на вопросы и
соблюдать хоть какую-то вежливость.

- Вы едете тем пароходом, что стоит сейчас в порту? - спросил кто-то.

- Да, - сказал я, подавляя зевок. - Завтра отплываем.

- Бог ты мой! В таком случае вас можно только пожалеть, - сказали мне
весело.

- Вот как? Почему же?

- Капитан - настоящий варвар, дружище, и терпеть не может животных. Это
уж точно. Старик Робинсон, когда в последний раз ехал в отпуск на этом
пароходе, хотел взять с собой ручного бабуина. А капитан уперся - и ни в
какую. Ни за что не хотел взять обезьяну на борт. Не желаю, мол, набивать
свой пароход вонючими мартышками. Говорят, был страшный скандал.

Мы со Смитом обменялись тревожными взглядами: ведь из всех несчастий,
какие выпадают на долю зверолова, кажется, ничего нет хуже, чем капитан,
который не любит животных. Позднее, когда последние посетители ушли, мы
обсудили эту тревожную новость. И решили, что единственный выход - превзойти
самих себя и всячески угождать капитану, а особенно позаботиться о том,
чтобы обезьяны вели себя примерно и никакими неподобающими поступками его не
прогневали.

Наш зверинец погрузили на переднюю палубу под присмотром старшего
помощника, премилого человека, который очень старался нам помочь. Капитана
мы в тот вечер не видели, а на следующее утро, когда мы поднялись спозаранку
и принялись чистить клетки, он шагал взад и вперед по мостику, сутулый и
мрачный. Нам сказали, что он спустится к завтраку, и мы с трепетом ожидали
первой встречи.

- Не забудьте, - сказал Смит, когда мы чистили клетки обезьян, - его
надо все время гладить по шерстке.

Он набрал полную корзину опилок, подбежал к борту и высыпал опилки в в
море.

- Главное, постараемся ничем его не раздражать, - продолжал он,
вернувшись ко мне.

И в эту минуту к нам, задохнувшись от спешки, прибежал с мостика матрос
в белоснежной робе.

- Извините, сэр, - сказал он, - капитан вам кланяется и просит, когда
выбрасываете за борт опилки, сперва посмотрите, в какую сторону дует ветер.

Мы в ужасе взглянули на мостик: в воздухе кружились опилки, и,
обсыпанный ими, капитан, сердито хмуря брови, отряхивал свой китель.

- Пожалуйста, передайте капитану наши извинения,- сказал я, с трудом
удерживаясь от смеха.

Матрос ушел, и я повернулся к Смиту.

- Гладить его по шерстке!-с горечью воскликнул я.- Ничем его не
раздражать! Всего лишь выбросили добрых три центнера опилок на него самого и
на его драгоценный мостик! Да уж, что и говорить, на вас можно положиться:
вы знаете верный путь к сердцу капитана!

Когда раздался гонг, мы поспешили к себе в каюту, умылись и заняли свои
места в кают-компании. К нашему отчаянию, оказалось, что капитан посадил нас
за свой стол. Сам он сидел спиной к переборке, в которой было три
иллюминатора, а мы со Смитом - напротив него за круглым столом. Иллюминаторы
за спиной капитана выходили на палубу, где размещался наш зверинец. К
середине завтрака капитан немного оттаял и даже пытался острить насчет
опилок.

- Я вообще-то не против вашего зверинца, только смотрите, чтобы никто у
вас не удрал из клетки, - сказал он весело, расправляясь с яичницей.

- Ну, этого мы не допустим, - заверил я и едва успел договорить, как в
иллюминаторе что-то мелькнуло, я взглянул туда и увидел Любимчика,
черноухого бельчонка; он сидел в круглом открытом оконце и снисходительным
взором осматривал внутренность кают-компании.

Капитан, конечно, не мог видеть бельчонка - тот сидел на уровне его
плеча, в трех шагах от него - и продолжал спокойно есть и разговаривать, а
Любимчик сидел на задних лапках и чистил свои усы. На несколько секунд я
остолбенел от ужаса, голова моя отказывалась работать, я только сидел как
дурак и глазел в иллюминатор. По счастью, капитан был слишком занят своим
завтраком и ничего не замечал. Любимчик кончил умываться и чиститься и снова
принялся оглядывать кают-компанию. Видно, под конец он решил, что это место
все же стоит исследовать повнимательней, и теперь озирался вокруг,
соображая, каким бы путем поудобнее спуститься со своего насеста. И нашел,
что проще всего прыгнуть из иллюминатора прямо на плечо капитану. Я
отчетливо видел, как этот план созревает в голове маленького разбойника, и
мысль, что он сейчас прыгнет, пронизала меня, как током, и побудила
действовать. Я поспешно пробормотал: "Простите", оттолкнул свой стул и вышел
из кают-компании. Как только я оказался в коридоре и капитан уже не мог меня
видеть, я со всех ног бросился к клеткам. К моему немалому облегчению,
Любимчик еще не прыгнул - его длинный пушистый хвост все еще свисал из
иллюминатора. И в ту секунду, когда он уже пригнулся для прыжка, я кинулся к
нему и успел схватить за хвост. Я отнес его в клетку - от негодования он
громко верещал - и разгоряченный, но торжествующий вернулся в кают-компанию.
Капитан все еще о чем-то говорил, и если он даже заметил мое поспешное
бегство, то, наверно, приписал его коликам в желудке, ибо не сказал об этом
ни слова.

На третий день нашего плавания две сони-летяги оказались мертвыми. Я с
грустью рассматривал их тела, когда появился какой-то матрос. Он спросил,
отчего умерли зверьки, и я пространно поведал ему трагическую историю с
плодами авокадо, которых нигде нет.

- А что это за фрукты? - спросил матрос.

Я показал ему один из оставшихся сморщенных плодов.

- А, эти? - удивился он. - Они вам нужны?

Я уставился на него, не в силах выговорить ни слова.

- А у вас они есть? -спросил я наконец.

- Ну, у меня-то нет, - сказал он, - но я вам, пожалуй, достану.

В тот же вечер он опять явился, карманы у него оттопыривались.

- Вот, - сказал он и сунул мне в руки несколько прекрасных, зрелых
авокадо. - Дайте мне три штуки ваших, только никому ни слова.

Я дал ему три высохших плода, поскорей накормил летяг зрелыми, которые
он мне принес, и зверьки вволю ими насладились. Настроение у меня поднялось,
и я опять стал надеяться, что все-таки доставлю летяг в Англию.

И всякий раз, когда бы я ни сказал ему, что запас фруктов истощается,
мой друг матрос приносил мне сочные, зрелые плоды и брал взамен сухие. Это
было очень странно, но я чувствовал, что лучше не стараться вникнуть в это
глубже. Все-таки, несмотря на свежие фрукты, еще одна летяга погибла и,
когда мы плыли по Бискайскому заливу, у меня оставалась только одна. Теперь
все решало время: если мне удастся сохранить этот единственный экземпляр в
живых до самой Англии, я смогу предложить зверьку огромнейший выбор пищи и,
конечно, найдется что-нибудь ему по душе. Берега Англии приближались, и я
внимательно следил за летягой. Казалось, все хорошо: она вполне здорова и
отлично настроена. Осторожности ради я ставил ее клетку на ночь к себе в
каюту, чтобы зверек случайно не простудился. Накануне того дня, когда мы
вошли в гавань, летяга была в наилучшем виде, и я уже верил, что все-таки
довезу ее до дому. В ту же ночь, без всякой видимой причины, она вдруг
умерла. Итак, последняя летяга проехала четыре тысячи миль и умерла всего за
сутки до Ливерпуля. Я был в отчаянии, и ничто нс могло меня утешить.

Даже когда мой зверинец снимали на берег, я не испытывал обычного в
таких случаях чувства облегчения и гордости. Волосатые лягушки перенесли
путешествие благополучно, сухолистки тоже; Чарли и Мэри весело ухали в своих
клетках, когда их спускали за борт. Любимчик грыз сахар и разглядывал толпу
на пристани с явной надеждой поразвлечься, а усатая мартышка высовывала нос
сквозь прутья клетки, усы ее сверкали и она напоминала молодого
Санта-Клауса. Но даже глядя, как всех их благополучно спускают на берег
после столь долгого и опасного путешествия, я не радовался по-настоящему:
все они не могли возместить мне потерю маленькой летяги. Мы со Смитом уже
собирались сойти с корабля, и тут появился мой друг матрос. Он слышал про
смерть летяги и очень огорчился, что наши с ним усилия оказались тщетными.

- Кстати, - сказал я, уже прощаясь, - мне очень любопытно узнать,
откуда вы доставали авокадо посреди океана?

Матрос быстро оглянулся - не слышит ли нас кто-нибудь.

- Я вам скажу, приятель, только никому ни полслова, - сказал он хриплым
шепотом. - Капитан очень любил авокадо, понятно? И у него в холодильнике
стоял большой ящик. Он всегда привозит такой ящик домой, понятно? Вот я и