мечей. Да где там! Стар я для таких дел. В два шага я очутился у двери.
Оглянулся.
захлестнутую неоновой рекламой, и вокруг меня были одни чужаки.
полуострову Монтерей. На самом же деле это прекрасное место - чистое,
ухоженное и устремленное вперед. Побережье, когда-то замусоренное гниющими
рыбьими внутренностями, кишевшее мухами, содержится в порядке. Консервных
заводиков, распространявших невыносимое зловоние, теперь там нет и в помине;
их место заняли рестораны, антикварные лавки и тому подобные заведения.
Теперь здесь ловят не сардину, а туристов, и эта живность вряд ли
когда-нибудь переведется. А район Кармел, который основали жившие впроголодь
писатели и непризнанные художники, теперь стал резиденцией состоятельных
людей и дельцов, ушедших на покой. Если бы основатели Кармела вернулись в
свое прежнее обиталище, жить там им было бы не по средствам. Впрочем, до
этого бы и не дошло. Они бы не замедлили вызвать подозрение у властей и
мигом вылетели за городскую черту.
моей памяти она оставалась прежней, и ее теперешний облик раздражал и сбивал
меня с толку.
нашей стране, где люди постоянно кочуют с места на место и возвращаются к
родным пенатам. Я навестил своих старых уважаемых друзей. Мне показалось,
что залысины у них несколько больше, чем у меня. Встреча была восторженная.
Воспоминания захлестнули нас. Мы извлекли на свет божий старые наши грехи и
старые победы и смахнули с них пыль. И вдруг я почувствовал, как внимание
мое отклоняется куда-то в сторону, взглянул на своего старинного друга и
вижу он тоже отвлекся. Да, то, что услышал от меня Джонни Гарсиа, была
истинная правда - призраком сделался я сам. Мой город повзрослел и
изменился, и вместе с ним взрослел и менялся мой старый приятель. Монтерей
стал для меня совсем другим, а я был совсем другой на взгляд моего приятеля,
и что-то сместилось в его представлении обо мне, что-то подпортило память о
нашем прошлом. Уехав из этих мест, я умер для них, следовательно, застыл в
неподвижности, пребывал неизменным. Мой приезд вызвал у друзей только
смятение и чувство неловкости. Они не могли признаться в этом, но им
хотелось, чтобы я уехал и занял подобающее мне место в рисунке их
воспоминаний, и по той же самой причине потянуло прочь отсюда и меня. Прав
был Том Вулф. Домой возврата нет, ибо нет самого дома, он существует лишь в
твоей засыпанной нафталином памяти.
своей родине, я совершил один традиционный сентиментальный поступок. Я
подъехал к пику Фримонт - самой высокой точке здешних мест на много миль в
окружности. Преодолев последнее нагромождение острых камней, я взобрался на
самую его вершину. Среди этих темных гранитных глыб генерал Фримонт выдержал
натиск мексиканских отрядов и разбил их наголову <В войне 1846-1848 гг.
между США и Мексикой.>. Когда я был мальчишкой, мы иногда находили тут
пушечные ядра и ржавые штыки. На виду у этого одинокого каменистого пика
прошло все мое детство и моя юность; к югу от него, без малого на сто миль,
тянется широкая долина, а город Салинас, где я родился, теперь, точно
бурьян, подползал к подножию холмов. На западе благодушно круглилась Торо -
вершина соседней гряды, а севернее голубым блюдом сверкал Монтерейский
залив. Я чувствовал, и слышал, и вдыхал ветер, что летел сюда из нашей
длинной долины. Пахло дикими травами с далеких холмов.
мысли о смерти, мне хотелось, чтобы меня похоронили на этой горной вершине,
откуда я и с закрытыми очами мог бы видеть все то, что знал и любил, г. бо в
те дни мой мир не выходил за цепь здешних гор. Как осаждали меня тогда мысли
о моем погребении! Но не странно ли (хотя, может быть, это к лучшему?):
когда сроки наши подходят и смерть становится реальностью, а не пышным
зрелищем, интерес к похоронным делам у нас падает. Здесь, на этой высокой
скале, мифы моего прошлого выровнялись. Обследовав окрестности, Чарли сидел
у моих ног, и его бахромчатые уши трепыхались, точно белье на веревке. Нос,
влажный от любопытства, вбирал принесенный ветром букет запахов со ста миль
в окружности.
маленькой ложбинке, я удил форель вместе с твоим тезкой, а моим дядюшкой
Чарли. А вон там смотри, куда я показываю, - моя мать подстрелила дикую
кошку. В сорока милях отсюда, если смотреть прямо-прямо, было наше ранчо,
которое и прокормить нас не могло. А вон там, где темнеет какое-то
углубление - видишь? Это узенькое ущелье с чудесной прозрачной речушкой. По
ее берегам в зарослях диких азалий стоят могучие дубы. И на одном из этих
дубов мой отец выжег каленым железом свое имя рядом с именем девушки,
которую он любил. За долгие годы, прошедшие с тех пор, кора покрыла их имена
новым наростом. А совсем недавно один человек срубил тот дуб на дрова и,
вогнав клин в чурбан, вдруг увидел имя моего отца. Он прислал мне этот кусок
коры. Весной, когда всю долину ковром устилают голубые люпины и она похожа
на море из цветов, там такое благоухание, Чарли, такое благоухание, как в
раю!
все это в глазах, и потом мы уехали прочь от незыблемого, неизменного
прошлого, где моя мать вечно целится в дикую кошку, а мой отец выжигает на
дубе свое имя рядом с именем той, кого он любил.
Чарли: "Я поехал на поиски правды о моей стране, и я нашел ее". И тогда
дальнейшее было бы проще простого: изложил на бумаге свои открытия и
отвалился на спинку стула со сладостным чувством, что ты познал истину и
поведал ее читателям. Если бы это было так легко! Но непосредственные
ощущения и мысли у меня в голове копошились, будто черви в банке.
Давным-давно, собирая и классифицируя морскую фауну, я пришел к выводу, что
между моими находками и моим настроением в те минуты существовала тесная
связь. Внешний мир совсем не такой уж внешний, как нам кажется.
будущего, оказывается, не что иное, как макрокосм по отношению к микрокосму
- ко мне. Если бы англичанин, или француз, или итальянец проехали по моим
следам, увидели и услышали то, что видел и слышал я, впечатления,
накопленные каждым, отличались бы не только от моих, но и между собой не
имели бы ничего общего. Если же американцы, читая мои заметки, найдут их
правдивыми, это будет значить только то, что мы едины в своем американизме.
человека, который показался бы мне чужим. Если б такие попадались, в
рассказах о них было бы легче соблюдать полную объективность. Но это моя
страна, мой народ. Когда находилось что-нибудь такое, что следовало
покритиковать и осудить, сходные недостатки обнаруживались и у меня. Если бы
мне понадобилось вместить свои мысли в одно тщательно продуманное обобщение,
я сформулировал бы его следующим образом: несмотря на громадность наших
географических пространств, несмотря на характерные особенности каждого
отдельного района Америки, несмотря на то, что в ней перемешались
представители всех этнических групп, - мы единая нация, мы новое племя.
Каждый американец прежде всего американец, а уж потом среди них можно
различать южан, северян, жителей западных и восточных штатов. И дети и внуки
англичан, ирландцев, итальянцев, евреев, немцев, поляков по сути своей
прежде всего американцы. Это говорится не в порыве патриотического восторга,
а в результате скрупулезного наблюдения. У калифорнийских китайцев,
бостонских ирландцев, висконсинских немцев и алабамских негров - да, негров!
- общих черт больше, чем различий. И самое поразительное здесь заключается в
том, как мало времени понадобилось на это. Ведь никто не станет оспаривать
факт, что между американцами любой части нашей страны, любого происхождения
больше сходства, чем между валлийцем и англичанином, ланкаширцем и
лондонским кокни, а если хотите, даже между жителями равнинных и горных
областей Шотландии. И разве не удивительно, что такое слияние произошло за
неполных двести лет, а главным образом за последние полвека. Тип американца
существует - это неоспоримо и легко доказуемо.
убедился, что всего не увидишь. На моей чувствительной фотопластинке трудно
было что-нибудь разобрать. Я решил побывать еще в двух районах заглянуть в
Техас и взять пробу с глубинного Юга и на том поставить точку. Из
прочитанного за последнее время у меня создалось впечатление, что Техас
становится некоей обособленной силой, а у Юга происходят сейчас родовые
схватки, причем еще неизвестно, что он произведет на свет. И так тяжелы эти
роды, казалось мне, что о будущем ребенке и думать забыли.
предложенную изголодавшемуся человеку. Сначала он набрасывается на все
подряд, но потом начинает пропускать некоторые кушанья, чтобы не лишиться
аппетита и не притупить чувствительности вкусовых луковиц.
хорошо знакомой мне еще с 1930 года. Из Салинаса в Лос-Банос, Фресно и
Бейкерсфилд, потом через перевал и в пустыню Мохаве, даже в это время года
сожженную и сжигающую все дотла. Она вздымала в отдалении свои холмы,
похожие на кучи угля, а жадное солнце словно высосало все соки из ее
потрескавшейся почвы. Ехать по Мохаве теперь совсем не тяжело - шоссе,
позволяющее развивать большую скорость, надежная, удобная машина, стоянки,
где можно отдохнуть в тени, под навесом, заправочные станции, рекламирующие
свои холодильники. А ведь было время, когда мы приближались к ней с
молитвой, вслушиваясь в натужную работу старых, моторов, глядя, как из
радиаторов бьют струи пара. И когда машина застревала у обочины дороги,
Буджолд Лоис
Шилова Юлия
Свержин Владимир
Доставалов Александр
Витковский Евгений