охваченных энтузиазмом праздничных представлений, а также у
молодых солдат, уходивших на войну, да ведь и совсем недавно я,
восхищаясь, любя, насмехаясь и завидуя, видел это сиянье, эту
счастливую улыбку отрешенности на лице моего друга Пабло, когда
он, опьяненный игрой в оркестре, блаженно припадал к своему
саксофону или, изнемогая от восторга, глядел на дирижера, на
барабанщика, на музыканта банджо. Такая улыбка, такое детское
сиянье, думал я иногда, даны лишь очень молодым людям или
народам, не позволяющим себе четко индивидуализировать и
различать отдельных своих представителей. Но сегодня, в эту
благословенную ночь, я, Степной волк Гарри, сам сиял этой
улыбкой, сам купался в этом глубоком, ребяческом, сказочном
счастье, сам дышал этим сладким дурманом сообщничества, музыки,
ритма, вина и похоти, тем самым дурманом, похвалы которому из
уст какого-нибудь побывавшего на балу студента я когда-то так
часто слушал с насмешкой и с бедной надменностью. Я не был
больше самим собой, моя личность растворилась в праздничном
хмелю, как соль в воде. Я танцевал с той или иной женщиной, но
не только она была той, кого я обнимал, чьи волосы касались
меня, чей аромат я вбирал в себя, нет, все другие женщины тоже,
что плыли в этом же танце, в этом же зале, под эту же музыку,
все, чьи сияющие лица мелькали передо мной как большие
фантастические цветки, -- все принадлежали мне, всем
принадлежал я, все мы были причастии друг к другу. И мужчины
тоже входили сюда, я был и в них, они тоже не были мне чужими,
их улыбки были моими улыбками, их домогательства исходили' от
меня, а мои -- от них.
под названием "Томление". Это "Томление" игралось не раз и не
переставало пользоваться спросом, мы все проникались и
опьянялись им, все напевали его мелодию, вторя оркестру. Я
танцевал непрерывно, танцевал с каждой женщиной, которая
оказывалась на моем пути, с совсем юными девушками, с цветущими
молодыми женщинами, с по-летнему зрелыми, с печально отцветшими
-- восхищаясь всеми, смеясь, ликуя, сияя. И когда Пабло увидел,
что я так сияю, я, которого он всегда считал беднягой, его
глаза засветились счастьем, он ретиво поднялся со своего места
в оркестре, затрубил энергичнее, влез на стул и, стоя на нем,
блаженно и бешено качаясь вместе со своей трубой в такт
"Томлению", продолжал дудеть во все щеки, а я и моя партнерша
посылали ему воздушные поцелуи и громко подпевали. Ах, думал я,
будь что будет, хоть раз да был счастлив, хоть раз да сиял и я,
хоть раз да освободился от самого себя, был братом Пабло,
ребенком.
мгновений длилось это хмельное счастье. Не заметил я также, что
праздник, по мере того как накал его нарастал, сосредоточивался
на все более тесном пространстве. Большинство гостей уже ушло,
в коридорах стало тихо, много огней уже погасло, лестничная
клетка вымерла, в верхних залах умолкали и расходились один
оркестр за другим; лишь в главном зале и внизу, в аду, еще
бушевало, все более разгораясь, хмельное веселье. Поскольку с
Герминой, как с юношей, танцевать я не мог, встречались мы с
ней и приветствовали друг друга лишь мельком, в перерывах между
танцами, и в конце концов она совсем пропала для меня, исчезла
не только с моих глаз, но даже из моих мыслей. Мыслей больше не
было. Я растворился в пьяной толчее танцев, меня касались
запахи, звуки, вздохи, слова, меня приветствовали и
воспламеняли чужие глаза, окружали чужие лица, губы, щеки,
плечи, груди, колени, меня, как волну, ритмично бросала музыка.
оставшихся еще гостей, переполнивших один из маленьких залов,
последний, где еще звучала музыка, -- вдруг я увидел какую-то
черную коломбину с набеленным лицом, красивую, свежую девушку,
единственную, чье лицо скрывала маска, прелестную фигурку,
которая за всю эту ночь еще ни разу не попадалась мне на глаза.
По виду всех других, по их красным, разгоряченным лицам,
измятым костюмам, увядшим воротничкам и жабо было заметно, что
час уже поздний, а эта черная коломбина с белым лицом под
маской, в костюме без единой морщинки, с нетронуто девственным
жабо, белоснежными кружевными манжетами и свежей прической,
стояла как новенькая. Меня потянуло к ней, я взял ее за талию,
повел в танце, ее душистое жабо щекотало мне подбородок, прядь
ее душистых волос касалась моей щеки; нежней и проникновенней,
чем любая другая партнерша этой ночи, шло навстречу моим
движеньям, уходило от них, принуждало их и манило, играя, ко
все новым касаньям ее молодое, тугое тело. И вдруг, когда я
среди танца стал, наклонившись, искать губами ее губ, эти губы
улыбнулись высокомерной, давно знакомой улыбкой, я узнал ее
крепкий подбородок, узнал, счастливый, ее плечи, ее локти, ее
руки. Это была Гермина, уже не Герман, переодевшаяся, свежая,
слегка надушенная и напудренная. Наши губы, пылая, встретились,
на миг все ее тело, до самых колен, жадно и преданно прижалось
ко мне, затем она отвела от меня свой рот и танцевала сдержанно
и отчужденно. Когда музыка прекратилась, мы остановились,
обнявшись, все распаленные пары вокруг нас хлопали в ладоши,
топали ногами, кричали, подбивая изнуренный оркестр повторить
"Томление". И вдруг мы все почувствовали утро, увидели бледный
свет за занавесками, ощутили близкий конец веселья, почуяли
надвигающуюся усталость и слепо, со смехом и отчаяньем еще раз
бросились в танец, в музыку, в поток света, буйно зашагали в
такт, еще раз блаженно почувствовали, как захлестывает нас эта
огромная волна. Во время этого танца Гермина отбросила свое
высокомерие, свою насмешливость, свою холодность -- она знала,
что ей уже ничего не нужно делать, чтобы заставить меня
влюбиться. Я принадлежал ей. И она отдавалась -- танцем,
взглядом, поцелуем, улыбкой. Все женщины этой лихорадочной
ночи, все, с которыми я танцевал, все, которых я разжигал, все,
которые разжигали меня, все, за которыми я ухаживал, все, к
которым с жадностью прижимался, все, которым смотрел вслед с
любовной тоской, слились и стали той единственной, которая
цвела в моих объятьях.
музыка, трубачи опускали свои инструменты, пианист вставал
из-за рояля, первый скрипач изнеможенно мотал головой, и каждый
раз они снова, раззадоренные молящим восторгом последних
танцоров, играли, играли быстрее, играли бешеннее. Потом -- мы
стояли еще обнявшись и не успев отдышаться от последнего
жадного танца -- крышка рояля громко захлопнулась, наши руки
упали так же устало, как руки трубачей и скрипачей, флейтист,
подмигнув, уложил свою флейту в футляр, распахнулись двери,
ворвался холодный воздух, появились служители с верхней
одеждой, и бармен выключил свет. Что-то призрачно-жутковатое
было в этом всеобщем уходе, в том, как танцоры, только что
пылавшие пламенем, зябко кутались в пальто и поднимали
воротники. Гермина стояла бледная, но улыбалась. Она медленно
подняла руки и пригладила волосы, ее подмышечная впадина
блеснула на свету, тонкая, бесконечно нежная тень пробежала
оттуда к закрытой груди, и мне показалось, что эта порхнувшая
полосочка тени вобрала в себя, словно улыбка, всю ее прелесть,
все игры и все возможности ее прекрасного тела.
последние в доме. Я слышал, как где-то внизу хлопнула дверь,
разбился стакан, заглохло хихиканье, смешавшись со злым,
торопливым шумом заводимых автомобилей. Я слышал, как где-то, в
какой-то не поддающейся определенью вышине и дали, зазвучал
смех, необыкновенно звонкий и радостный, однако жуткий и чужой
смех, смех как бы хрустальный и ледяной, звонкий и лучезарный,
но холодный и неумолимый. Откуда же этот удивительный смех был
мне знаком? Я этого не мог понять.
и отрезвел, я почувствовал, как наваливается на меня сзади
невероятная усталость, почувствовал, как противно липнет ко мне
влажная и холодная от пота одежда, увидел, как торчат из мятых
и пропотевших манжет мои красные, жилистые руки. Но все это тут
же прошло, взгляд Гермины все это погасил. От ее взгляда,
которым глядела на меня, казалось, моя собственная душа,
рушилась всякая реальность, в том числе и реальность моего
чувственного влечения к ней.
исчезла тень на ее груди. Далеко и высоко замер тот странный
смех в неведомых покоях.
своими веселыми глазами, которые были, в сущности, глазами
животного, но у животных глаза всегда серьезны, а его глаза
всегда смеялись, и смех-то и делал их человеческими. Он
подзывал нас со всем своим радушием. На нем была пестрая
шелковая домашняя куртка с красными лацканами, на фоне которых
промокший воротничок его рубашки и его предельно усталое
Ильин Андрей
Володихин Дмитрий
Андреев Николай
Пехов Алексей
Орлов Алекс
Контровский Владимир