"работайте". Т.е. это глубокое ощущение устройства мира, такого, что он
есть, существует, если только мы пошевеливаемся в зазоре - молнией, на одну
секунду открывшегося лада. И если мы упустили эту секунду и не расширили
работой этот открывшийся интервал, то ничему не быть, ибо, по
метафизическому закону, все необратимо и не сделанное нами никогда не будет
сделано. То, что ты оказался здесь, это только ты оказался здесь, только ты
мог понять в том, что только тебе посветило. Ты ни на кого другого не можешь
положиться, никто другой тебе не может помочь, и ты не можешь положиться ни
на будущее, ни на вчерашнее, ни на разделение труда, что мы, мол, вместе
сплотимся и разберемся. Не разберемся, а лишь упустим часть мира в полное
небытие. "Живой синтаксис" Пруста есть, оказывается, "синтаксис молнии",
если воспользоваться словами Сен-Жон Перса и если предположить, что такое
вообще может быть.
меня хорош и в чем-то совпал со мной в личном опыте, а еще и потому, что я
могу это подкрепить положениями философии. Можно доказать, что это так и
только так, и не может быть иначе.
меня литературная критика есть, во-первых, расширение акта восприятия, но
ограниченное рамками задач этого расширения. За эти задачи она выходить не
может. Она всегда есть критика собрата по испытанию, продолжение испытания
своими средствами (даже если получается отрицательный вывод о результате).
И, конечно, можно мимоходом зайти в любые дебри эстетики, семиотики или же
исторической учености, теории мира и т.п., но лишь до некоей границы
(которую нельзя заранее раз и навсегда единым образом провести), ибо критика
всегда остается этим средством прояснения. Но и так место, оставляемое для
критики, значительно. Ибо бытие никогда не умещается в существующее - в том
числе и в то, что получило существование силой литературного текста. Оно
всегда "вытеснено", "утоплено" по отношению к последнему. Великие
произведения как раз и отличаются тем, что в них есть голос, есть латентный
текст в отличие от явного содержания. И критика - его неотъемлемая часть,
способ жизни, находится внутри бесконечности текста (не давая никогда
окончательного разъяснения), в "тайне времени", посвященности в которую
Чаадаев когда-то горячо желал Пушкину, и доносит до нас (при удаче, конечно)
фрагменты этой "неизвестной Родины" (Пруст) - единственной родины художника.
только при условии участия вместе с читателем в открытии содержания и при
предположении, что книги, идеи и слова - не фетиши. Любое другое отношение к
книгам и словам есть идолопоклонническое отношение, в котором наше
действительное "Я" прикрыто десятками других наших "Я" (кстати, идея
множественности "Я", полисубъектности одна из существенных идей и Пруста и
всей литературы XX века). И литература - никакая не священная корова, а лишь
один из духовных инструментов движения к тому, чтобы самому обнаружить себя
в действительном испытании жизни, уникальном, которое испытал только ты, и
кроме тебя и за тебя никто извлечь истину из этого испытания не сможет.
мышления, под которым я подразумеваю не деятельность в профессиональных
департаментах социальных наук, а социальное мышление людей в их повседневной
жизни. Иными словами, состояние общегражданской грамотности. Говоря коротко
и прямо, состояние это на сегодняшний день просто чудовищное. Но другим,
видимо, оно и не могло быть. Народ, который выскочил из истории и жизни (я
имею в виду все народы, населяющие российское пространство), не мог не
оказаться в итоге больным. Больны сами люди. И это видно по тому, как они
реагируют на происходящие события, на самих себя, на власть, на окружающий
мир. Очевидно, что мы имеем дело здесь с дезорганизованным, заблудшим,
одичавшим сознанием, которое представить себе можно лишь в фантасмагоричных
образах, например, как если бы волосы на голове человека росли не наружу, а
внутрь. Вообразите себе эти дикие заросли, в которых все спуталось, где одна
половина мысли никогда не может найти другую, чтобы создать целую,
законченную, законопорожденную мысль... Люди по-прежнему жаждут крови,
по-прежнему везде видят вредителей, а это значит, что они фактически
находятся в том взвешенном состоянии, когда любая мутация, любой толчок
могут выбросить их в кристалл, который мы называем тридцать седьмым годом.
И, видимо, мы не сможем очистить или позволить выздороветь такому сознанию,
если как профессионалы будем продолжать употреблять такие дубовые, уродливые
слова, как "ошибки", "отклонение", "необоснованные репрессии" (как-будто
бывают обоснованные?!), "ложный навет", "перегибы" и т.д. Это бессмысленный
набор слов, который, однако, роковым образом означает, что, находясь во всех
этих благочестивых, добронамеренных состояниях, в которых оперируют
подобными словами, мы не можем раз и навсегда извлечь смысл из того, что с
нами произошло, что мы сами испытали. Поэтому страдания, обиженная
чувствительность, стоящие за такими словами, будут длиться вечно. И каждый
раз, когда мы будем оценивать какие-то события, мы будем снова и снова
говорить о том, что это насилие, произвол и т.д. Еще Салтыков-Щедрин в свое
время заметил, что русские люди (если угодно, российские люди) готовы вечно
страдать, как бы считая, что здесь, в России, хорошо, потому что тут больше
страдают. Но в метафизическом смысле, в том смысле как устроен мир, не
бывает страданий во множественном числе, как и не бывает смерти во
множественном числе. Если страдают действительно, то делают это один раз, в
одном экземпляре. Это единственный путь, на котором можно извлечь хоть
какой-то смысл из пережитого. Извлечь раз и навсегда, чтобы в историческое
существование вошло то, что уже однажды испытано. Страдающий многократно,
постоянно возвращается в царство теней, обрекает себя на круговерть, где
несовершенное деяние, непрожеванный кусок истины вечно тащится потоком нашей
жизни и сознания.
сознания - это еще и языковая проблема. Мы живем в пространстве, в котором
накоплена чудовищная масса отходов производства мысли и языка. Пространство
это предельно замусорено побочными, вторичными продуктами нормальной
мыслительной и духовной деятельности, мифологизированными их осколками.
Поэтому, даже когда мы хотим мыслить, когда есть позыв, побуждение мысли, у
нас ничего не получается. Что-то уже нарушено в самом языке, в его
основании.
предупредить читателя об особенности восприятия данного текста. Дело в том,
что профессиональное по своей сути философское мышление должно оперировать
более крупными единицами времени и пространства. Логика его такова: чтобы
извлечь смысл из сегодняшнего дня, нужно мыслить крупными единицами, которые
захватывают и связывают XX век, например, с XVIII; мыслить в терминах
долгодействующих, так сказать, сквозных сил российской, например, истории. А
для этого их надо хотя бы выявить, установить действительную временную и
пространственную размерность нашей (возможной) мысли о событиях этой
истории. Только в этом случае мы сможем увидеть, к примеру, что та сумма
проблем, о которых мы так много сегодня говорим, в действительности может
быть сведена к одной - проблеме гражданского общества.
государства и общества, в развитии самостоятельного общественного элемента,
который, с одной стороны, являлся бы естественной границей власти, а с
другой не подпирался бы никакими государственными гарантиями и никаким
иждивенчеством. Но эта проблема самого начала Нового времени, добуржуазного
или до естественно-правового состояния общества. И для того, чтобы убедиться
в том, что это и есть наше сегодняшнее состояние, вовсе не нужно искать
каких-то особых доказательств. Достаточно вернуться в плоскость языковой
проблемы.
например, говорим - "общественный труд" и при этом сразу же подразумеваем
отличие общественного труда от индивидуального. Мы рассуждаем примерно так:
сперва нужно поработать на общество, а уже потом на себя. Но это и есть та
самая "спайка" сознания, то "кривляющееся слово", через которое
проговаривается помимо нашей воли нечто совершенно другое. А именно, что
труд наш есть труд барщины, поденщины, где мы лишь отрабатываем. Но это и
есть ситуация, отличная от самого начала Нового времени, от возникшего
новоевропейского общества и культуры. Просвещение уже ничего подобного не
знает. Просвещенное состояние человечества отвечает той стадии развития,
когда труд осуществляется свободными производителями, вступающими между
собой и с нанимателями в договорные отношения. И тут никаких различий между
трудом на себя и трудом на общество быть не может. А если они возникают, то
это отражает существующее в действительности крепостное состояние
экономической материи. Что в наше время воспринимается как полнейший абсурд.
Но опять же нельзя забывать о том историко-культурном контексте, в котором
мы находимся.
философскую традицию ввел оппозицию между "историческими" и
"неисторическими" образованиями. Чаадаев имел при этом в виду характеристику
России как социально-культурного феномена. Пытаясь определить его, он
столкнулся с довольно странной вещью, которую я бы назвал "неописуемостью".
В том смысле, что есть вещи, которые можно описать, а есть нечто, что не
поддается описанию. Таким загадочным феноменом и стала для Чаадаева Россия.
к Азии, - пишет Чаадаев, - что это особый мир. Пусть будет так. Но надо еще
доказать, что человечество, помимо двух своих сторон, определяемых словами -
запад и восток, обладает еще третьей стороной", которой в действительности
нет. Да и быть не может. Этот момент очень точно схвачен в нашем языке. Мы
говорим - "с одной стороны" и "с другой стороны". И никогда не скажем - "с
третьей стороны".
собственным опытом, то поймем, что в реальности "третьей стороны" быть не
может. Но она может быть в ирреальности. В зеркальном мире.
Флинт Эрик
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Шилова Юлия