моря, да пышно поднималась па островах вечнозеленая тропическая
растительность. Рассказывая, Андрей Галактионовнч ни разу не взглянул в
тот угол класса, где под задней партой нашей Камчатки, как самый
проказливый ученик, сидел Мина Омелькович, зацепенев над связкой тяжелых
церковных ключей. Пронесло! Жив остался Мина Омелькович, хотя и перетрусил
здорово...
На Чумаковщииу, в близкие и далекие хутора - Кишки, Масычи, Порубан -
слобода посылает бригады комнезамовцев, активистов, готовых душу вытрясти
тем, кто хлеб гноит в ямах, кто поставлял коней махнам, посылал сыновей
своих в банды, а теперь с вилами бросается, когда приходят описывать или
доводить им план до двора.
неспокойно,- утром, когда приходим в школу, всюду в классе накурено и
наплевано, целую ночь здесь шли баталии, все это отцов и матерей наших
касалось, так нам ли стоять в сторонке? Многие из нас теперь в красных
галстуках, этим мы обязаны Миколе Васильевичу, благодаря ему организован в
школе пионерский отряд, и настроение у ребят такое, что пусть только
скажут куда, сейчас нам и кулацкие обрезы не страшны.
от взрослых, место ваше, друзья, на острие событий!
прихватывали с собою,- такова воля Миколы Васильевича, боевого нашего
учителя и вожака, чьими восторженными глазами смотрим отныне на все, чем
кипит наша Терновщина. А сам Микола Васильевич - как он горел в те дни!
Кажется, и не ел, и не спал, одним лишь духом жил. Сколько энергии и
упорства проявлял он во всем, что происходило за стенами школы, потому что
о самой школе наш учитель готов был среди тех передряг и вовсе забыть,- по
крайней мере, такое складывалось впечатление. Если, оглянувшись в
тогдашние события, думаем сейчас о нашем Миколе Васильевиче, то понятным
становится, какого склада характер являлся в те дни перед нами, бесспорно,
он и создан был как раз для такого урагана, каким жила, каким клокотала
Терновщина. Еще недавно, летом, она прямо таяла, слушая лунными ночами
красивый и раскатистый тенор молодого учителя, чья песня допоздна лилась
из открытого школьного окна. Была то песня чистого чувства, песня
юношеской души, нашедшей свою любовь и ощутившей себя впервые от любви
такой счастливой, а теперь Терповщина слушала Миколу Васильевича, главным
образом, па своих бурных сходках, которым не видно было конца, и в голосе
учителя теперь звенела сталь, весь он был сама вера и клич, а мы,
школьники, безмерно гордясь своим учителем, были просто в восторге, что он
у пас такой горячий, смелый да убежденный, мы готовы были за ним хоть в
огонь и воду! Вот он взбегает на сельсоветское крыльцо в худой своей
шинелишкс, сухолицый, бледный, и, стремительным движением головы откинув
свой черный чуб назад, обращается к нашим слобожанам, чтобы еще и еще
оповестить Терновщипу о коммуне загорной, о тех солнечных временах, что
наступят, когда "уже ничто не будем чьим-то", а все станет гуртовым,
народным. В такие минуты он, наш огневой оратор, бывал от волнения еще
бледней обычного, бывал белым как мел, глаза его наливались блеском, а
голос звенел так страстно и молодо, что женщины, слушая пылкую его речь,
умлевали от восторга:
нее, разгоревшуюся от затаенной гордости, оглядывались девчата, завистливо
радуясь: вот такого сумела причаровать, увлечь, без памяти сумела в себя
влюбить!..
преданы своему учителю, верили каждому его слову, и нам даже странно было,
отчего нс всех ему удается повернуть к созу, ведь его так слушают, когда
он в неуемном своем порыве обращается к Терновщино с крыльца сельсовета.
хутора!" - мы воспринимаем этот призыв с бурной детской радостью, нас
воодушевляет жажда геройства, а вместе с тем всплывает в душе и желание
расплаты за те обиды, оскорбления и жестокости, что причинили Терновщине
хутора, ее извечные враги. Непременно вспомнятся хуторские собаки, что
где-то там тебя настращали, не подпустив к колодцу, промелькнет издева -
тельская чья-то рожа, представится и тот перекошенный исступленной яростью
кулацкий выкормыш, что готов был до смерти затоптать нашу Ялосоветку за
ржаной стебелек тогда на Фондовых землях... Где-то он есть же там, рыжий
тот бандит, где-то гноит припрятанный хлеб в ямах да точит на нас свои
вилы кулацкие... Значит - к бою! Что школу пропустим - нс беда, это же сам
учитель позволяет, более того, сам зовет нас в поход. Зато как
увлекательно будет там, когда, презирая опасность, придется шарить по
кулацким чердакам, выискивать в полутьме, в густой пау тине, покрытые
пылью разные книжки да журналы, шлыки да башлыки, а может, где попадется и
наган или горсть ржавых патронов... Ведь нас посылали в такие щели, куда
взрослому не пролезть: вот ты под печью проверь ту пещеру (она называется
дук), а ты спустись в засеку, посмотри, что там, потом лезьте, хлопцы, под
рубленую камору, а напоследок под стрехой проползите по всему чердаку, не
скрыт ли где кулацкий обрез. Это же интереснейшее развлечение для нас! И
если кому-то из малышей и впрямь удавалось нащупать в темноте и выдернуть
из стрехи тяжеленную, чего-то ждавшую саблю пли обрез, это наполняло нас
чувством правоты, и тогда уж причитания и слезы хуторских женщин не так
терзали наши детские души.
откуда разило прелью и плесенью загубленного зерна, это еще больше
убеждало нас в себе, истребленный хлеб оправдывал все, что здесь
происходило, и не страшно было теперь выстукивать и ковырять беленые, с
нетушками стены, долбить пол, потрошить каморы,- ничей уже плач после
этого тронуть бригаду не мог.
ледяным лицом принимался составлять акт, молодые фурманы выметали засеки,
грузили хлеб в сани, а Мина Омслькович тем временем, забравшись гденибудь
в кладовку, наспех уплетал хозяйские, облитые смальцем колбасы.
подмигивает нам:
стесняйтесь, не цацкайтесь, вы же - классовы дети, не какие-нибудь
белоручки, а здесь все живоглоты, пиявки! - объясняет нам Мина, что к
чему.- Говорил я им: доберемся - вот и добрались! Теперь не трепыхне тесь!
А то, вишь, еще издеваются: "Поскольку хлеба нет, жертвую для коммуны...
кило маку!" Мы вам покажем - ки-ломаку!
какой пустяк, чтоб руки не гуляли, скажем, мимоходом тащит с жердины
хозяйский латаный, из курча вого барана кожух, но тут не обойдется без
возни, ибо разъяренная хозяйка, откуда ни возьмись, обеими руками вцепится
в тот кожух с другого конца. И уже, в точности как те двое скифов, что
растягивают овечью шкуру на недавно найденной в одном из курганов золотой
пекторали, тащат кожух каждый к себе:
же тебе за это! - И он с такой силой дергает свою добычу, что тот гнилой
кожух на глазах расползается надвое: полкожуха у Мины в руке, а полкожуха
у его супротивницы. Пусть же ни тебе ни мне!
печь, и только учитель, появляясь со двора на вопли, усмирит Минин аппетит.
человеку в своей стихии! Раньше, бывало, ходит, словно истаявший, серый,
щеки позападали, под глазами припухлости, как от вечного спанья, а теперь
лицо его округлилось, оп весь пышет румянцем, особенно когда мы, покинув
распотрошенный хутор, опять вылетаем на санях в открытое поле, где так и
бреет ветром и мороз аж почет. Иногда мы возвращаемся в село уже ночью,
при луне, полозья поют, пх пенье далеко разносится по засне женным полям.
Угнездившись в кулацких дерюгах да армяках, от которых разит скотным
двором и которые теперь будут оприходованы как созовское имущество, мы,
пионерята, еще в нервном напряжении, с каким-то птичьим инстинктом жмемся
к своему Миколе Васильевичу, ощущая себя как бы уютнее рядом с ним после
всего пережитого на хуторах.
кипучей, деятельной силы, подбадривает нас, что вот так, мол, и должно
закаляться в борьбе с классовым врагом, с теми, кто умышленно не желает
сдавать, "полнить" хлеб и кто к Терновщине никогда не имел ни капли
сочувствия. Вспоминалось ему, как в голодные годы терновщанские женщины
ходили одалживаться по хуторам и как их там травили собаками, рассказывает
нам о слободских девушках, которые в расцвете красоты вынуждены были идти
к тем мироедам наниматься и с какой издевательской надменностью их там
встречали:
заботливо кутал своего сынка в кулацкий армяк, еще и башлыком укрывал,
чтоб уши парень не отморозил, а заметив, что Грицык чем-то взволнован,
Афанасьев Роман
Влодавец Леонид
Круз Андрей
Самойлова Елена
Роллинс Джеймс
Посняков Андрей