Подпишет он петицию или нет - какая разница. Это ничего не изменит ни в его
судьбе, ни в судьбе политзаключенных.
Эдипе вы написали превосходно.
разорвавшейся бомбы.
использовал сын, показалась ему преувеличенной и неуместной. Он сказал: - К
сожалению, эта бомба угодила только в меня. Из-за этой статьи я не могу
оперировать своих больных.
(и это похоже было на извинение): - Но ваша статья помогла многим людям!
единственную форму деятельности: врачевание. Но может ли какая-то статья
помочь людям? В чем эти двое хотят его убедить? Они свели всю его жизнь к
одной маленькой мысли об Эдипе, да, собственно, к чему-то еще более малому:
к одному примитивному "нет!", которое он бросил в лицо режима.
этого): - Я не знаю, действительно ли моя статья помогла кому-то. Но как
хирург я спас нескольким людям жизнь.
спасти людям жизнь.
же странно видеть, как твои губы заикаются.
заметно, с каким усилием он говорит. - Твоя бескомпромиссность. Ясное
ощущение, что такое добро и что такое зло. Мы перестаем различать это. Нам
уже неведомо, что значит чувствовать себя виноватым. Коммунисты
отговариваются тем, что их обманул Сталин. Убийца оправдывается тем, что его
не любила мать и что он подвержен фрустрации. А ты вдруг взял и сказал: не
существует никакого оправдания. Никто не был в глубине души своей более
невинен, чем Эдип. И все-таки он сам себя наказал, когда увидел, что
совершил.
попытался смотреть на редактора. Он был раздражен и горел желанием поспорить
с ними. Он сказал: - Видите ли, все это недоразумение. Границы между добром
и злом невероятно стерты. Наказывать кого-то, кто не ведал, что творил, не
что иное, как варварство. Миф об Эдипе прекрасен. Но трактовать его так... -
Он хотел еще что-то сказать, но вдруг подумал, что комната, возможно,
прослушивается. Его ничуть не тревожила честолюбивая мечта быть цитируемым
историками будущих веков. Он лишь опасался, что его может цитировать
полиция. Разве не требовала она от него именно отречения от собственной
статьи? Тягостно было даже подумать, что полиция могла это услышать теперь
из его уст. Он знал: все, что человек в этой стране говорит, рано или поздно
может быть передано по радио. Он умолк.
- сказал Томаш и тотчас вспомнил: она приплыла к его постели, точно дитя,
пущенное в корзинке по волнам. Да, поэтому он и брал в руки эту книгу: он
возвращался к легендам о Ромуле, о Моисее, об Эдипе. И вот она уже снова с
ним. Он видел се перед собой, прижимающей к своей груди завернутую в красную
косынку ворону. Этот образ принес ему утешение. Он словно явился сказать,
что Тереза жива, что сейчас она в том же городе, что и он, и что все
остальное не имеет никакого значения.
идея наказания. Однако мы не требуем наказания, - улыбнулся он, - мы требуем
отмены наказания.
он сделает нечто, что, быть может, благородно, но наверняка абсолютно
бессмысленно (поскольку политзаключенным это не поможет), а лично ему
неприятно (поскольку все это происходит в навязанной ему обстановке).
худшим словом, какое кто-либо мог ему сказать! Снова перед глазами возник
образ Терезы, держащей в объятиях ворону. Он вспомнил, что вчера в баре
приставал к ней шпик. Снова у нее трясутся руки. Она постарела. Кроме нее,
для него ничего не имеет значения. Она, рожденная шестью случайностями, она,
цветок, распустившийся из ишиаса главврача, она по другую сторону всех "Es
muss sein!", она - то единственное, что ему дорого.
Существует лишь единый критерий всех его решений: он не должен делать ничего
из того, что могло бы ей навредить. Томаш не может спасти политзаключенных,
но может сделать Терезу счастливой. И даже это ему не удается. Но подпиши он
петицию, почти наверняка к ней еще чаще будут наведываться шпики и еще
сильнее будут трястись у нее руки.
посылать петицию президенту.
переживал минуты какого-то внезапного и неожиданного опьянения.
торжественно сообщил своей жене, что не хочет больше видеть ни ее, ни своего
сына. Это было такое же черное опьянение, какое он испытывал, когда опускал
в ящик письмо, в котором навсегда отрекался от профессии врача. Он вовсе не
был уверен, что поступает правильно, но был уверен, что поступает так, как
хочет поступать.
газетах.
ходатайствующее об освобождении политзаключенных. Ни одна газета не
процитировала ни единой фразы из этого короткого текста. Напротив,
пространно, неясно и угрожающе говорилось о каком-то антигосударственном
воззвании, которое должно было стать основой для новой борьбы против
социализма. Перечислялись те, кто подписал текст, и их имена сопровождались
клеветой и нападками, от которых у Томаша мороз подирал по коже.
выступление (собрание, петиция, митинг на улице), не организованное
коммунистической партией, автоматически считалось противозаконным, и над
теми, кто принимал в нем участие, нависала угроза. Это знали все. Но,
пожалуй, тем больше он досадовал на себя, что не подписал петиции. Почему,
собственно, он не подписал ее? Теперь он даже не может отчетливо вспомнить,
чем было вызвано его решение.
самом начале романа. Он стоит у окна и смотрит поверх двора на стены
супротивных домов.
как живые люди из тела матери, а из одной ситуации, фразы, метафоры; в них,
словно в ореховой скорлупе, заключена некая основная человеческая
возможность, которую, как полагает автор, никто еще не открыл или о которой
никто ничего существенного не сказал.
как о самом себе?
настойчивое урчание собственного живота в минуту любовного возбуждения;
предавать и не уметь остановиться на прекрасном пути предательств;
перед тайными микрофонами полиции - все эти ситуации я познал и пережил сам,
и все-таки ни из одной из них не вырос персонаж, которым являюсь я сам со
своим curriculum vitae [Путем жизни (лат.)]. Герои моего романа - мои
собственные возможности, которым не дано было осуществиться. Поэтому я всех
их в равной мере люблю и все они в равной мере меня ужасают; каждый из них
преступил границу, которую я сам лишь обходил. Именно эта преступаемая
граница (граница, за которой кончается мое "я") меня и притягивает. Только
за ней начинается таинство, о котором вопрошает роман. Роман - не
вероисповедание автора, а исследование того, что есть человеческая жизнь в
западне, в которую претворился мир. Но довольно. Вернемся к Томашу.
дома. Он тоскует по тому высокому мужчине с большой бородой и по его
друзьям, которых он не знал и к которым не принадлежал. У него такое
ощущение, будто он встретил на перроне красивую незнакомку, но прежде чем он
успевает окликнуть ее, она садится в спальный вагон поезда, уходящего в
Стамбул или Лиссабон.
хотя он старался устранить все, что относилось к области чувств (восхищение,
какое он испытывал перед редактором, и раздражение, какое в нем вызывал
сын), он по-прежнему не был уверен, должен ли был подписать текст, который
ему предложили.
Несомненно.
Печать (тотально манипулируемая государством) вполне могла все это дело с
петицией замолчать, и никто бы о ней не узнал. Если же она о ней говорит,
Русанов Владислав
Семенова Мария
Жюль Верн
Конан-Дойль Артур
Прозоров Александр
Акунин Борис