шеи. Мятая, промокшая фиолетовая фуфайка, местами обтягивая стан, низко
находит на забрызганные трусики, и на ней видна идущая по некой удивительной
диагонали мощная складка. Он забирает мяч сбоку, подняв одну руку, пятерня
широко распялена -- соучастница общего напряжения и порыва. Но главное,
конечно, -- ноги: блестящая белая ляжка, огромное израненное колено,
толстые, темные буцы, распухшие от грязи, бесформенные, а всг-таки
отмеченные какой-то необыкновенно точной и изящной силой; чулок сполз на
яростной кривой икре, нога ступней влипла в жирную землю, другая собирается
ударить -- и как ударить! -- по черному, ужасному мячу, -- и всг это на
темно-сером фоне, насыщенном дождем и снегом. Глядящий на эту картину уже
слышал свист кожаного снаряда, уже видел отчаянный бросок вратаря.
одним переводом, вам это передавал Чарский, но вы почему-то не объявились".
неспеша встала, собрала вырезки и ушла к себе, -- только впоследствии Федор
Константинович понял, почему она сочла нужным так поступить, но тогда это
ему показалось бесцеремонностью, -- и когда Щеголева вошла в столовую, то
получилось так, словно он крал сахар из буфета.
сердитый разговор -- о том, что сейчас должны прийти гости, и что пора Зине
спуститься вниз с ключгм. Когда она спустилась, он после краткой внутренней
борьбы придумал себе прогулку, -- скажем, к автомату около сквера за
почтовой маркой, -- надел для полной иллюзии шляпу, хотя почти никогда шляпы
не носил, и пошел вниз. Свет погас, пока он спускался, но тотчас стукнуло и
зажглось опять: это она внизу нажала кнопку. Она стояла у стеклянной двери,
поигрывая ключем, надетым на палец, ярко освещенная, -- блестела бирюзовая
вязка джампера, блестели ногти, блестели на руке выше кисти ровные волоски.
сквозь стекло на темную, подвижную ночь, на газовый фонарь, на тень решетки.
минуту погасло электричество. -- "Хотите, я всю ночь тут останусь?" --
добавил он в темноте.
Сквозь стекла пепельный свет с улицы обливал их обоих, и тень железного
узора на двери изгибалась через нее и продолжалась на нем наискось, как
портупея, а по темной стене ложилась призматическая радуга. И, как часто
бывало с ним, -- но в этот раз еще глубже, чем когда-либо, -- Федор
Константинович внезапно почувствовал -- в этой стеклянной тьме -- странность
жизни, странность ее волшебства, будто на миг она завернулась, и он увидел
ее необыкновенную подкладку, У самого его лица была нежно-пепельная щека,
перерезанная тенью, и когда Зина вдруг, с таинственным недоумением в ртутном
блеске глаз, повернулась к нему, а тень легла поперек губ, странно ее меняя,
он воспользовался совершенной свободой в этом мире теней, чтобы взять ег за
призрачные локти; но она выскользнула из узора и быстрым толчком пальца
включила свет.
с него взгляда.
разговоров не будет у нас с вами дома. Это -- решительно и навсегда".
полковник Касаткин и его высокая, выцветшая жена.
ночь. Федор Константинович вышел на улицу.
возвращении со службы. Условились встретиться после ужина, у скамьи, которую
он высмотрел накануне.
немка, во-вторых, потому что только в прошлую среду я разошлась с женихом,
в-третьих, потому что это было бы -- так, ни к чему, в-четвертых, потому что
вы меня совершенно не знаете, в-пятых..." -- она замолчала, и Федор
Константинович осторожно поцеловал ее в горячие, тающие, горестные губы.
"Вот потому-то", -- сказала она, перебирая и сильно сжимая его пальцы.
смевшая ее никогда ни о чем спрашивать (уже намек на вопрос вызвал бы хорошо
знакомую ей бурю), догадывалась, конечно, что дочь ходит к кому-то на
свидания, тем более, что знала о существовании таинственного жениха. Это был
болезненный, странный, неуравновешенный господин (таким, по крайней мере, он
представлялся Федору Константиновичу по Зининым рассказам, -- впрочем, эти
рассказанные люди обычно наделены одним основным признаком: отсутствием
улыбки), с которым она познакомилась в шестнадцать лет, три года тому назад,
причем он был старше ее лет на двенадцать, и в этом старшинстве тоже было
что-то темное, неприятное и озлобленное. Опять же в ее передаче, ее встречи
с ним проходили без всякого выражения влюбленности, и оттого что она не
упоминала ни об одном поцелуе, выходило, что это была просто бесконечная
череда нудных разговоров. Она решительно отказывалась открыть его имя и даже
род занятий (хотя давала понять, что это был человек в некотором роде
гениальный), и Федор Константинович был ей втайне признателен за это,
понимая, что призрак без имени и без среды легче гаснет, -- а всг-таки он
чувствовал к нему отвратительную ревность, в которую силился не вникать, но
она всегда присутствовала где-то за углом, и от мысли, что где-нибудь
когда-нибудь он, чего доброго, может встретиться с тревожными, скорбными
глазами этого господина, всг вокруг принималось жить по ночному, как природа
во время затмения. Зина клялась, что никогда не любила его, что тянула с ним
вялый роман по безволию, и что продолжала бы тянуть, не случись Федора
Константиновича. Но особого безволия он в ней не замечал, а замечал смесь
женской застенчивости и не женской решительности во всем. Несмотря на
сложность ее ума, ей была свойственна убедительнейшая простота, так что она
могла позволить себе многое, чего другим бы не разрешалось, и самая быстрота
их сближения казалась Федору Константиновичу совершенно естественной при
резком свете ее прямоты.
с этой чужой, хмурой барышней, но это не было притворством, а тоже
своеобразным видом прямоты. Когда он однажды, шутя, задержал ее в
коридорчике, она побледнела от гнева и не явилась на свидание, а затем
заставила его клятвенно обещать, что это никогда не повторится. Очень скоро
он понял, почему это было так: домашняя обстановка принадлежала к такому
низкопробному сорту, что, на ее фоне, прикосновение рук мимоходом между
жильцом и хозяйской дочерью обратилось бы попросту в шашни.
четыре года тому назад, и немедленно после его кончины Марианна Николаевна
вышла замуж за человека, которого Мерц не пустил бы к себе на порог, за
одного из тех бравурных российских пошляков, которые при случае смакуют
слово "жид", как толстую винную ягоду. Когда же симпатяга отсутствовал, то
запросто появлялся в доме один из его темноватых деловых знакомцев, тощий
балтийский барон, с которым Марианна Николаевна ему изменяла, -- и Федор
Константинович, раза два барона видевший, с гадливым интересом старался себе
представить, что могут друг в друге найти, и, если находят, то какова
процедура, эта пожилая, рыхлая, с жабьим лицом, женщина и этот немолодой, с
гнилыми зубами скелет.
уговору к ней не выходить, было совсем в другом роде мучительно, когда один
в доме оставался Щеголев. Не любя одиночества, Борис Иванович начинал
скучать, и Федор Константинович слышал из своей комнаты шуршащий рост этой
скуки, точно квартира медленно заростала лопухами, -- вот уже подступавшими
к его двери. Он молил судьбу, чтобы что-нибудь Щеголева отвлекло, но (до
того, как появился радио-аппарат) спасения ниоткуда не приходило.
Неотвратимо раздавался зловещий, деликатный стук, и, бочком, ужасно
улыбаясь, втискивался в комнату Борис Иванович. "Вы спали? Я вам не
помешал?" -- спрашивал он, видя, что Федор Константинович пластом лежит на
кушетке, и затем, весь войдя, плотно прикрывал за собой дверь и садился у
него в ногах, вздыхая. "Тощища, тощища", -- говорил он, и начинал что-нибудь
рассказывать. В области литературы он высоко ставил "L'homme qui assassina"
Клода Фаррера, а в области философии -- "Протоколы сионских мудрецов". Об
этих двух книжках он мог толковать часами, и казалось, что ничего другого он
в жизни не прочитал. Он был щедр на оассказы из судебной практики в
провинции и на еврейские анекдоты. Вместо "выпили шампанского и отправились
в путь", он выражался так: "раздавили флакон -- и айда". Как у большинства
говорунов, у него в воспоминаниях всегда попадался какой-нибудь
необыкновенный собеседник, без конца рассказывавший ему интересные вещи, --
("второго такого умницы я в жизни не встречал", -- замечал он довольно
неучтиво), -- а так как нельзя было представить себе Бориса Ивановича в
качестве молчаливого слушателя, то приходилось допустить, что это было
своего рода раздвоением личности.
он сказал, взяв какой-то новый, прочувствованный тон: "Эх, кабы у меня было
времячко, я бы такой роман накатал... Из настоящей жизни. Вот представьте
себе такую историю: старый пес, -- но еще в соку, с огнем, с жаждой счастья,
-- знакомится с вдовицей, а у нее дочка, совсем еще девочка, -- знаете,
когда еще ничего не оформилось, а уже ходит так, что с ума сойти.
Бледненькая, легонькая, под глазами синева, -- и конечно на старого хрыча не
смотрит. Что делать? И вот, недолго думая, он, видите ли, на вдовице
женится. Хорошо-с. Вот, зажили втроем. Тут можно без конца описывать --
соблазн, вечную пыточку, зуд, безумную надежду. И в общем -- просчет. Время
бежит-летит, он стареет, она расцветает, -- и ни черта. Пройдет, бывало,
рядом, обожжет презрительным взглядом. А? Чувствуете трагедию Достоевского?