всегда можете развестись.
произносить. Равно как и ничего не стоящий совет: раз ты спрашиваешь,
жениться тебе или не жениться, то не женись. В магазин вошел Лоу-старший,
весь сияя после тяжелой кошерной трапезы.
восхитило меня, но я решил не поддаваться.
заслужил. Может быть, через год - тогда другое дело. [177]
- Я поведал ему о своем открытии. - Я могу купить их для вас на аукционе.
Все будут считать их подделками.
убытков?
оказалось заблуждением.
чечевицы.
получить апоплексический удар. Всего хорошего, господа!
заметил Лоу-старший. - Но надо понимать шутку! Сколько могут запросить за
эту бронзу?
эти типы почуют недоброе. Они знают меня. Вы меня предупредите?
Розенберга.
соображений, а из суеверия. В своей жизни я проделал уже немало афер с
Господом Богом, в которого всегда начинал верить лишь [178] в минуту
опасности, - подобно тому, как тореадоры перед боем приносят к себе в
каморку статуэтку Мадонны, украшают ее цветами, молятся, давая обет ставить
ей свечи, служить мессы, вести благочестивую жизнь, воздерживаться отныне и
во веки веков от выпивки и так далее и тому подобное. Но вот бой закончен, и
статуэтка Богоматери летит в чемодан вместе с грязным бельем, цветы
выбрасываются, обещания забываются, при первом же удобном случае на столе
появляется бутылка текилы - и так до очередной корриды, когда все
повторяется сначала. Мои аферы с Господом Богом были в том же духе. Но
иногда я поддавался и иному суеверию - чувство это, правда, уже давно не
возникало во мне, потому что в основе его лежало не стремление избежать
опасности, а скорее боязнь спугнуть ожидание. Я остановился. Из магазина
рыболовных принадлежностей на меня смотрели чучела щук, возле которых
кольцами была разложена леска. "Чтобы не спугнуть ожидание, надо прежде
всего чего-то ждать", - подумал я, и мне вдруг стало ясно, что я уступил
братьям Лоу свой маленький бизнес тоже из суеверия. Мне хотелось настроить в
свою пользу не только Бога, который незримо поднимал сейчас свою сонную
главу над крышами домов, но и судьбу, ибо произошло то, во что, казалось, я
больше не верил: я снова ожидал чего-то, и это что-то не было материальным,
осязаемым - это было теплое чувство, преисполнявшее меня блаженным сознанием
того, что я еще не совсем превратился в автомат. Я вспомнил старые, забытые
ощущения - сердцебиение, учащенное дыхание; в эту минуту я реально ощутил
все эти симптомы, питаемые светом двух жизней - моей собственной и другой
безымянной.
Уимпер, он отнесся к моим словам весьма пренебрежительно.
дома. [179]
занимался, что поджидал клиентов, попивая виски.
появится время.
Лучше сразу покончить с таким пустяковым делом.
следует бронзовые статуэтки в "Савое" после обеда, когда там не толкутся
покупатели, как в обеденный перерыв".
и Силверс мало в чем разбирается, кроме одной, узкой области живописи -
французских импрессионистов. Но даже этим у него не было особых оснований
гордиться: картины являлись для него бизнесом, так же как для Купера -
оружие и железный лом. При этом у Купера было преимущество перед Силверсом:
он владел еще и прекрасной мебелью, тогда как у Силверса не было ничего,
кроме мягких диванов, мягких кресел и скучной, стандартной мебели массового
производства.
сказал он. - Я этого не делаю из-за картин. Весь этот хлам в стиле барокко
или рококо только отвлекает. Обломки минувших эпох! Современному человеку
они ни к чему.
поэтому он может позволить себе и хорошую мебель.
интерьеров, ему следовало бы расставить по комнатам пулеметы и легкие
орудия. Это было бы уместнее. [180]
подобные чувства ко всем своим клиентам. Показное добродушие моментально
слетало с него, как слетает с медяшки дешевая позолота. Он считал, что
презирает своих клиентов, скорее же всего он им завидовал. Он старался
внушить себе, что цинизм сохраняет ему свободу, но это была дешевая свобода,
вроде "свободы" клерка, за глаза ругающего своего шефа. Он усвоил привычку
многих односторонне образованных людей потешаться над всем, чего не понимал.
Однако эта удобная, но сомнительная позиция не очень-то ему помогала, иногда
в нем неожиданно проглядывал просто разнузданный неврастеник. Это и вызывало
во мне интерес к Силверсу. Его елейные проповеди можно было выносить, лишь
пока они были внове, а потом они нагоняли только скуку - я еле сдерживал
зевоту от этих уроков житейской мудрости.
статуэтки. Людей в залах было немного, потому что распродажи в тот день не
предвиделось. Огромное унылое помещение, набитое мебелью и утварью XVI и
XVII веков, казалось погруженным в сон. У стен громоздились новые партии
ковров вперемежку с оружием, копьями, старыми саблями и латами. Я размышлял
о словах Силверса по поводу Купера, а потом о самом Силверсе. Как Силверс в
отношении Купера, так и я в отношении Силверса - мы оба перестали быть
беспристрастными, объективными наблюдателями и превратились в пристрастных
критиков. Я уже не являлся зрителем, ко всему, в сущности, равнодушным, - во
мне клокотали страсти, которых я давно не испытывал. Я снова ощутил себя
включенным в изменчивую игру бытия и уже не был пассивным созерцателем
происходящего, стремившимся лишь к тому, чтобы выжить. Незаметно в меня
вошло что-то новое, напоминавшее отдаленные раскаты грома и заставившее меня
усомниться в моей мнимой безопасности. Все опять заколебалось. Я был снова
близок к тому, чтобы принять чью-то сторону, хотя и сознавал, что это
неразумно. Это было чувство примитивное, немного напоминавшее [181]
враждебность мужчины ко всем остальным представителям этого пола -
потенциальным соперникам в борьбе за женщину.
пустой зал с расставленной в нем пыльной рухлядью, а я с легким волнением
смотрел на улицу, где в любую минуту могла появиться Наташа, и чувствовал,
как во мне растет неприязнь к Силверсу и я становлюсь вообще несправедлив ко
всему роду людскому. Я понимал, что мое волнение связано с Наташей и что мне
вдруг снова стало необходимо не просто выжить, а добиться чего-то большего.
сальными волосами; он жевал резинку, и мое мнение было ему абсолютно