Чтение 36–й страницы книги ~Черный обелиск~

фейерверк? Если бы мы хоть раз по-настоящему поняли, что такое жизнь, мы бы
взорвались. Почему я торгую надгробными памятниками? Почему я не падающая
звезда? Или не птица гриф, которая парит над Голливудом и выкрадывает самых
восхитительных женщин из бассейнов для плаванья? Почему мы должны жить в
Верденбрюке и драться в кафе "Централь", вместо того чтобы снарядить караван
в Тимбукту и с носильщиками, чья кожа цвета красного дерева, пуститься в
дали широкого африканского утра? Почему мы не держим бордель в Иокагаме?
Отвечай! Совершенно необходимо это узнать сейчас же! Почему мы не плаваем
наперегонки с пурпурными рыбами в алом свете таитянских вечеров? Отвечай!

Он берет бутылку с водкой.

- Стоп! - говорю. - Есть еще вино. Я сейчас же подогрею его на спиртовке.
Никакой водки! У тебя жар! Нужно пить горячее красное вино с пряностями из
Индии и с Зондских островов.

- Ладно! Согревай! Но почему мы не находимся сами на островах Надежды и
не спим с женщинами, которые пахнут корицей и чьи глаза становятся белыми,
когда мы их оплодотворяем под Южным Крестом, и они издают крики, словно
попугаи и тигры? Отвечай!

В полумраке конторы голубое пламя спиртовки пылает, точно голубой
сказочный свет. Дождь шумит, как море.

- Мы плывем, капитан, - говорю я и делаю огромный глоток водки, чтобы
догнать Георга. - Каравелла как раз проходит мимо Санта-Круц, Лиссабона и
Золотого Берега. Рабыни араба Мухаммеда бен Гассана бен Вацека выглядывают
из своих кают и манят нас рукой. Вот ваш кальян!

Я протягиваю Георгу сигару из ящика, предназначенного для наших лучших
агентов. Он закуривает и пускает в воздух безукоризненно правильные кольца
дыма. На его пижаме проступают темные пятна влаги.

- Мы плывем, - говорит он. - Почему мы еще не прибыли?

- Мы прибыли. Люди всегда и всюду прибывают. Время - это предрассудок.
Вот в чем тайна жизни. Только мы не знаем этого. И всегда стараемся
куда-нибудь да приехать!

- А почему мы не знаем этого? - спрашивает Георг.

- Время, пространство и закон причинности - вот покрывало Майи,
застилающее от нас беспредельность далей.

- Почему?

- Это те бичи, с помощью которых Бог не дает нам стать равными ему. Этими
бичами он прогоняет нас сквозь строй иллюзий и через трагедию дуализма.

- Какого дуализма?

- Дуализма человеческого "я" и мира. Бытия и жизни. Объект и субъект уже
не едины. А следствие - рождение и смерть. Цепь гремит. Кто разорвет ее -
разорвет и обреченность рождению и смерти. Давайте попытаемся, рабби Кроль!

От вина подымается пар. Он благоухает гвоздикой и лимонной цедрой. Я
кладу в него сахар, и мы пьем. На той стороне бухты, в каюте
рабовладельческого судна, принадлежащего Мухаммеду бен Гассану бен Юсуфу бен
Вацеку, нам аплодируют. Мы кланяемся и ставим стаканы на стол.

- Значит, мы бессмертны? - резко и нетерпеливо спрашивает Георг.

- Это только гипотеза, - - отвечаю я. - Только теория; ибо бессмертие -
антитеза смертности, а следовательно, всего одна из половинок, дуализма.
Лишь когда окончательно спадет покрывало Майи, всякий дуализм полетит к
черту.

Тогда мы возвратимся на свою родину, объекта и субъекта уже не будет, они
сольются воедино, и все вопросы исчезнут.

- Этого недостаточно.

- А что же еще?

- Мы существуем. Точка.

- Но и это одна часть антитезы: мы существуем - и мы не существуем. Это
все еще дуализм, капитан! Нужно выйти за его пределы.

- А как? Достаточно открыть рот, как мы натыкаемся на половину
какой-нибудь другой антитезы. Так дальше невозможно! Неужели мы должны в
молчании проходить через жизнь?

- Это было бы противоположностью к немолчанию.

- Проклятье! Опять западня! Что же делать, штурман?

Не отвечая, я поднимаю стакан. В вине вспыхивают красные отсветы. Я
указываю на потоки дождя и беру кусок гранита из коллекции образцов. Потом
указываю на Лизу и на отсветы в стакане, как на символ мимолетности, затем
на кусок гранита, как на символ неизменности, отодвигаю стакан и гранит и
закрываю глаза. Внезапный озноб пробегает у меня по спине от всех этих
фокус-покусов. Может быть, мы, сами того не ведая, напали на какой-то след?
И обрели в опьянении магический ключ к разгадке? Куда вдруг исчезла комната?
Может быть, она носится во вселенной? И где наша земля? Летит как раз мимо
Плеяд? Где красный отблеск сердца? Может быть, оно и Полярная звезда, и ось
мира, и его центр?

С той стороны улицы доносятся бурные аплодисменты. Я открываю глаза.
Сразу не нахожу перспективы. Все одновременно плоско и округло, далеко и
близко и не имеет имени. Потом, завихрившись, оно приближается,
останавливается и опять принимает вид, соответствующий обычным названиям.
Когда все это уже было? А ведь так уже было! Почему-то я знаю, но
откуда знаю, не могу вспомнить.

Лиза помахивает в окно бутылкой шоколадного ликера. В эту минуту у
входной двери раздается звонок, мы торопливо машем Лизе в ответ и закрываем
окно. Не успевает Георг исчезнуть, как дверь конторы открывается и входит
Либерман, кладбищенский сторож. Одним взглядом охватывает он спиртовку,
глинтвейн и Георга в пижаме и каркает:

- День рождения?

- Нет, грипп, - отвечает Георг.

- Поздравляю.

- А с чем же тут поздравлять?

- Грипп идет на пользу нашему делу. Я это замечаю по кладбищу. Гораздо
больше смертей.

- Господин Либерман, - обращаюсь я к этому восьмидесятилетнему здоровяку.
- Мы говорим не о нашем деле. У господина Кроля тяжелый приступ космического
гриппа, с которым мы сейчас героически боремся. Хотите выпить с нами стакан
лекарства?

- Да я больше насчет водки. От вина я только трезвею.

- У нас есть и водка.

Я наливаю ему полный чайный стакан. Он делает основательный глоток, затем
берет свой рюкзак и извлекает оттуда четыре форели, завернутые в большие
зеленые листья, пахнущие рекою, дождем и рыбой.

- Подарок, - сообщает Либерман.

Форели лежат на столе, глаза у них остекленели, серо-зеленая кожа покрыта
красными пятнами. Смерть снова вторглась в комнату, где только что веяло
бессмертием; вошла мягко и безмолвно, как упрек твари, обращенный к
человеку, этому всеядному убийце, который, разглагольствуя о мире и любви,
перерезает горло овцам и глушит рыбу, чтобы набраться сил и продолжать
разглагольствовать о мире и о любви, не исключая и Бодендика - мясоеда,
слуги Господа.

- Хороший ужин, - заявляет Либерман. - Особенно для вас, господин Кроль.
Легкое, диетное блюдо.

Я отношу мертвую рыбу в кухню и вручаю фрау Кроль, которая разглядывает
ее с видом знатока.

- С вареным картофелем, сливочным маслом и салатом, - заявляет она.

Я обвожу взглядом кухню. Она блистает чистотой, свет отражается от
начищенных кастрюль, что-то шипит на сковороде, и разносится аппетитный
запах. Кухни - это всегда утешение. Упрек исчезает из глаз форелей. Мертвая
тварь вдруг превращается в пищу, которую можно приготовить самыми
разнообразными способами. И вдруг кажется, что, пожалуй, для этого они и
родились на свет. Какие мы предатели по отношению к самым своим благородным
чувствам, думаю я.

Либерман принес несколько адресов. Действие гриппа уже сказывается. Люди
мрут оттого, что ослабела сопротивляемость их организмов. Их силы были и так
подорваны голоданием во время войны. Я вдруг решаю переменить профессию. Я
устал иметь дела со смертью. Георг принес свой купальный халат и теперь
сидит в нем, словно потеющий Будда. Халат ядовито-зеленого цвета. Георг
любит носить дома яркие цвета. Мне вдруг становится ясно, что именно
напомнил мне наш разговор перед приходом сторожа. На днях Изабелла сказала -
точно я не припомню ее слов - относительно обмана, таящегося в окружающих
нас предметах. А действительно ли был обман, когда мы говорили о нем? Или мы
на один сантиметр приблизились к Богу?

***

Келья поэтов в гостинице "Валгалла" - это маленькая комнатка с панелями.
На полке с книгами стоит бюст Гете, на стенах висят фотографии и гравюры,
изображающие немецких классиков, романтиков и некоторых современных авторов.

В этой келье собираются члены клуба поэтов, а также избранная городская
интеллигенция. Собрания происходят раз в неделю. Время от времени здесь
появляется даже главный редактор местной ежедневной газеты и его либо
окружают откровенным льстивым вниманием, либо втайне ненавидят - смотря по
тому, какой материал он принял и какой отверг. Но ему наплевать. Словно
добрый дядюшка, проплывает он в табачном дыму, усталый, чтимый,
оклеветанный, хотя в одном все присутствующие сходятся: он ничего не
понимает в современной литературе. После Теодора Шторма, Эдуарда Мерике и
Готфрида Келлера для него начинается великая пустыня.

Кроме него, здесь еще бывают несколько советников краевого суда и
чиновников-пенсионеров, интересующихся литературой; Артур Бауер и кое-кто из
его коллег; местные поэты, несколько художников и музыкантов и время от
времени какой-нибудь гость. В этот вечер Артура Бауера как раз обхаживает
подлиза Маттиас, он надеется, что Артур издаст его "Книгу о смерти" в семи
частях. Появляется и Эдуард Кноблох, основатель клуба. Быстрым взглядом
окидывает он присутствующих и явно чем-то обрадован. Некоторые его враги и