Чтение 36–й страницы книги ~Санго из Чегема книга3~

дверях кухни с прирезанной курицей в руках. Полная, миловидная, она казалась
совершенно спокойной, и только лицо ее выражало удивление как бы самой
высоте ноты, которую он взял.

-- Ты иди своим делом занимайся! -- дернулся он в ее сторону, и она
исчезла в дверях кухни.

-- Я знаю, чьи это интриги, -- продолжал он, наклонившись ко мне, --
это все Раиф! Об его интригах книгу можно написать. Там у нас, в деревне, ты
знаешь, есть выселок. Люди этого выселка живут спаянно, дружно, одной
семьей. И вот они хотят свой колхоз иметь. Нет, не дает! Слушай, какое твое
дело? Налоги будут платить? Будут! План будут выполнять? Будут! Чем они тебе
мешают? Нет, не дает! Им не дает отойти от себя, а мне не дает войти к
своим. Что он от меня хочет? Я что, не человек?!

Последние слова он выкрикнул с такой страстью, что жена его опять
появилась в дверях кухни, и курица в ее руках уже была наполовину ощипана.
Полная, миловидная, она казалась совершенно спокойной. И только слегка
склоненная голова напоминала позу курицы, разумеется, не ощипанной, а живой.
Лицо ее выражало чисто вокальное удивление: "Как? Еще выше?!"

-- Ты иди своим делом занимайся, -- кивнул он ей, и она исчезла в
дверях.

-- Ты не думай, -- сказал он, -- что я всегда такой. Это я тебя увидел
и разволновался... Вот этот телевизор я поцеловал, когда ты там выступал. Я
болею за наших... У меня все есть -- дети, дом, друзья, товарищи. У себя в
гараже, на работе, тоже ни от кого не отстаю. Мои соседи все армяне.
Прекрасные люди! Да, послушай, что со мной сделали. У дочки моего
двоюродного брата рак глаза определили. Десятилетняя девочка, и рак глаза.
Ужас! Родители вывезли ее в Москву показать профессорам, положить в хорошую
больницу. Ради этой девочки я узнал их адрес и послал от моего имени сто
рублей. Что мог послал! Деньги вернулись! Они мне плюнули в глаза! За что?
Почему меня сторонятся? Я человек или я бешеная собака?!

Он это выкрикнул рыдающим голосом, и глаза его были, как две раны. Жена
его снова вышла из кухни. Теперь у нее в руке телепалась ощипанная курица.
Полная, миловидная, она опять посмотрела на мужа с выражением терпеливого
любопытства к его голосовым возможностям.

Нури внезапно отяжелел, взглянул на жену и сумрачно кивнул мне.

-- Любого с ума сведет.

Жена исчезла в дверях кухни.

Тут зять мой встал и произнес энергичный тост за его прекрасный дом и
прекрасную семью и выразил твердую надежду, что и этому печальному наказанию
придет конец, только надо набраться мужества терпения.

Нури совсем отяжелел и с сонным одобрением слушал тост. Он почти не
отпил из рюмки. Зять попросил его не обижаться на нас, но больше времени
нет, мы должны ехать в город.

Нури вяло попросил остаться. Он совсем отяжелел и, я думаю, был рад,
что мы уходим. Правда, ему удалось настоять, чтобы мы взяли эту нелепую
ощипанную курицу. Жена его завернула ее в газету, и мы, положив сверток в
багажник, уехали.

На банкете я чувствовал себя неважно, хотя с этим человеком мы сидели в
разных углах. Облик его тускло светился смущенным ублаготворением. Он как бы
говорил: укусил-то я как-то непроизвольно, но не скрою, укус был приятен.
Сейчас об этом легко говорить, но тогда мне было очень нехорошо. Я почти
ничего не пил, и мне становилось все хуже и хуже. Хотя предательство и
мелкое, но находиться с предателем в одном помещении противоестественно.
Высидев приличное время, я ушел. Некоторые мне потом говорили, что надо было
выпить и мне стало бы лучше. Но кто его знает. Надо было, чтобы этот человек
не мог появиться на банкете. Вот что надо было.

___

-- Мне его жалко, -- сказала Тата, опустив веки, -- он так тянется к
нашим.

-- Я же сказал, что можете посадить его себе на голову, --
вразумительно ответил Раиф, -- это я не сяду с ним за один стол... Вот брат
оскорбленного, с ним и говори!

-- Ты же знаешь, что они без тебя... -- недоговорила Тата и погасла, не
подымая глаз.

Раиф строго посмотрел на жену. За столом воцарилось молчание.

-- Она всех жалеет, -- кивнул Раиф на жену. Помедлил и, вдруг потеплев
глазами, добавил: -- Всех, кроме своего мужа.

-- Как это я не жалею своего мужа, -- тихо проговорила Тата, не подымая
глаз, -- кого же мне жалеть, как не своего мужа...

Она так и застыла с опущенными веками. Раиф уже спокойно взглянул на
нее, потом на остальных застольцев и сказал:

-- Я же не зверь... Подоспеет время, и об этом поговорим. Тебя
послушать, так нас, стариков, палками начнут бить.

...День клонился к закату. Тата кормила кур и индюшек, разбрасывая из
ведерка кукурузу. Индюшата все время пытались отогнать утенка, и Тата самых
задиристых несколько раз огрела хворостинкой. Было странно видеть ее
сердитые движения.

После вечерней кормежки куры стали лениво вспархивать в курятник, а
индюшки, неуклюже вспрыгивая, по перекладинам лесенки забирались в
индюшатник.

Петух похаживал возле курятника, нетерпеливо дожидаясь, когда наконец
куры войдут в курятник и угомонятся. В своем нервном нетерпении петух,
должно быть забываясь, доходил и до индюшатника. При некотором пристрастии
можно было подумать, что его раздражение относится и к индюшкам.

Именно это случилось с индюком, степенно дожидавшимся, когда его
тяжеловатые на подъем соплеменницы заберутся в индюшатник. Раздувшись
внутренним ветром ярости, он стал похож на пиратский фрегат при поднятых
парусах. Он пошел на петуха. Однако, сильно уступая в скорости пиратскому
фрегату, не сумел его догнать. Вернувшись на место, он еще некоторое время
оставался при поднятых парусах, а потом ветер внутренней ярости угас, и
паруса опустились. Заметив это, петух спокойно вернулся к своим.

Индюшата, вместе с утенком посаженные под большую плетеную корзину,
подняли возню. Тата подошла к корзине и некоторое время сквозь щели плетенки
наблюдала за происходящим. Пробормотав какие-то явно укоряющие слова и,
видимо, решив;-что мира не будет, она приподняла корзину, поймала утенка и,
подойдя к индюшатнику, вбросила его туда. Потом закрыла дверцы индюшатника и
курятника.

У колодца невестка, до этого обслуживавшая нас, помогала детям мыться.
Вскрики, споры, звонкий смех и не менее звонкие затрещины. К воротам подошли
коровы и время от времени сдержанным мычанием напоминали о себе. Пора было
собираться в дорогу.

--------

Глава 27. Широколобый

В жаркий летний день буйвол по кличке Широколобый сидел в прохладной
запруде вместе с несколькими буйволами и буйволицами. Ворона, примостившись
на его голове и время от времени озираясь, приятно подалбливала ему череп
крепким, требовательным клювом.

Две черепахи, следуя одна за другой, осторожно выползли ему на спину,
доползли до самой ее верхней части, торчавшей из воды, покопошились немного
и замерли, греясь на солнце.

Широколобому нравилось, что ворона выклевывает у него из шкуры клещей.
Ему также нравилось, что черепахи, почесывая ему спину, выползают на него и
греются на солнце. Он понимал, почему черепахи предпочитают греться на
солнце, лежа у него на спине, а не на берегу. На берегу всякое может
случиться, а здесь, на могучей спине буйвола, их, конечно, никто не посмеет
тронуть. И это было приятно Широколобому.

Но и ворона, выклевывающая клещей, и черепахи, лежащие на спине, были
приятны главным образом тем, что они были признаками мира, спокойствия,
отдыха. И он чувствовал всем своим мощным телом, погруженным в прохладную
воду запруды, этот мир и спокойствие, это высокое голубое небо и это жаркое
солнце, сама жаркость которого и дает почувствовать блаженство прохладной
воды.

Широколобый пожевывал жвачку и, как всегда, когда он был благодушно
настроен, насмешливо думал о тракторе. Два года тому назад в Чегеме появился
трактор, и Широколобого, как и остальных буйволов, перестали использовать
для пахотных работ, хотя бревна из лесу они все еще волочили и иногда ходили
под арбой.

Широколобый уже много раз видел машину и знал, что это неживое
существо. Но трактор, по его мнению, был хоть и уродливым, но живым
существом, потому что на нем пахали. Он твердо знал, что пашут только на
живых. Пашут на буйволах, на быках, на лошадях. Пашут и на этом странном
существе, и потому оно живое. Пашут на живых. Он видел это всю свою жизнь,
знал об этом от родителей и уверен был, что так было и будет от века.

Странность трактора заключалась главным образом в том, что сам он
ничего не мог делать или не хотел. Сам он, если его не трогать, все время
спал. Он просыпался только тогда, когда на него верхом садился человек. Если
же человек не садился на него верхом, он спал. Однажды Широколобый видел,
как трактор возле фермы проспал дней двадцать. Спит и спит.

Широколобый признавал за ним большую силу, потому что много раз видел,
какие тот бревна волочил из лесу. Обычно про себя он его называл Сонливый
Крепыш. А когда злился -- Тупой Крепыш.

Сила-то она сила, да не всегда сила. Широколобый сам был тому
свидетелем, как несколько раз Сонливый Крепыш опозорился. Первый раз он это
увидел, когда Широколобого вместе с другим буйволом пригнали на склон, где
Сонливый Крепыш во всю глотку стонал и кряхтел, но никак не мог сдвинуть
огромное бревно, застрявшее на крутом подъеме. Сонливый Крепыш до того
старался, что у него из задницы дым пошел, а все же сдвинуть бревно не смог.