использует против него выборы и с помощью республикански настроенного
парламента ставит преграды его деспотической воле. Тщетно хочет Наполеон
освободиться от Фуше - миновало то самодержавное время, когда герцога
Отрантского можно было уволить как неугодного слугу, назначив ему пенсию в
несколько миллионов; теперь скорее министр может спихнуть с трона
императора, чем император - герцога Отрантского с era министерского кресла.
политики составляют самые совершенные страницы истории мировой дипломатии.
Даже его личный противник, идеалистически настроенный Ламартин вынужден
отдать должное макиавеллистическому гению Фуше. "Нужно признать,- пишет он,-
что в те дни Фуше, играя свою роль, проявил редкую смелость и стойкую
неустрашимость. Из-за своих козней он ежедневно рисковал головой и мог бы в
любую минуту пасть жертвой гордости или гнева, пробудившихся в груди
Наполеона. Из всех уцелевших со времени Конвента он один сохранил свою
энергию и не утратил свою отвагу. Будучи зажат благодаря своей смелой игре в
жестокие тиски между нарождающейся тиранией и воскресающей свободой, с одной
стороны, и между Наполеоном, приносившим в жертву своим личным интересам
интересы отечества, и Францией, не желавшей идти на гибель ради одного
человека, с другой стороны, Фуше запугивал императора, льстил республиканцам
успокаивал Францию, подмигивал Европе, улыбался Людовику XVIII, вел
переговоры с европейскими дворами и политическую игру с господином
Талейраном и своим поведением поддерживал общее равновесие; это была
необычайно трудная, столь же низкая, сколь и возвышенная, и во всяком случае
грандиозная роль, которой история и поныне не уделила должного внимания.
Роль, не отличающаяся благородством, но не лишенная любви к отечеству и
героизма, роль, в котором подданный поднялся до уровня своего повелителя,
министр превзошел властелина. Играя эту роль, Фуше стал благодаря своему
двуличию третейским судьей между империей, Реставрацией и свободой. История,
осуждая Фуше, должна будет признать его смелость в эпоху "ста дней", его
превосходство перед всеми партиями и такое величие его интриг, которое
должны были бы поставить его в ряд с самыми выдающимися государственными
деятелями века, если бы могли существовать подлинные государственные деятели
без достойного характера и добродетелей".
живший в эпоху, еще непосредственно дышавшую воздухом тех лет. Легенда о
Наполеоне, сотворенная пятьдесят лет спустя, когда тела десяти миллионов
убитых обратились в прах, всех калек уже похоронили, а раны, нанесенные
Европе, были залечены, судит о Фуше, конечно, более строго и несправедливо.
Каждая героическая легенда представляет собой что-то вроде духовного тыла
истории, и, как всякий тыл, она очень легко относится ко всему тому, от чего
сама не страдает: к бесчисленным человеческим жертвам, к слепому
самопожертвованию, даже к безумству героически гибнущих смельчаков и их
бессмысленной верности. Наполеоновская легенда, прибегающая лишь к черной и
белой краске, признает только "верных соратников" и "предателей" своего
героя; она не отличает Наполеона - консула, который при помощи благоразумных
и энергичных мер водворил мир и порядок в своей стране, от Наполеона,
одержимого цезаристским безумием, для которого война стала манией и который
во имя жажды личной власти беспощадно ввергал мир в кровопролитные авантюры
и сказал Меттерниху слова, достойные Тамерлана: "Такому человеку, как я,
наплевать на миллион жизней". И каждого здравомыслящего француза,
пытавшегося противопоставить разумную умеренность безграничному честолюбию
одержимого демоном императора, слепо бросавшегося навстречу своей гибели,
каждого, кто не приковывал себя раболепно и подобострастно, забыв обо всем
на свете, к его колеснице Джаггернаута - Талейрана, Бурьенна, Мюрата,- всех
эта легенда с дантовской суровостью ввергает в ад, и Фуше предстает в ней
как предатель из предателей, advo-catus diaboli42. Согласно
легенде, Фуше в 1815 году снова вступил в министерство только для того,
чтобы, заранее продавшись Людовику XVIII и европейским державам,
приблизиться к императору и, улучив момент, нанести ему удар в спину.
Утверждают, будто он уже 20 марта, при отъезде короля, велел передать
монархистам: "Спасайте короля, уж я берусь спасти монархию" -и, принимая
министерский портфель, доверился своему Санчо Панса: "Мой главный долг -
противодействовать всем планам императора; через три месяца я буду сильнее
его, и если до тех пор он не прикажет расстрелять меня, я поставлю его на
колени". Это предсказание, к сожалению, датировано настолько точно, что не
может не быть придуманным a posteriori43.
сторонником Людовика XVIII, в качестве подкупленного им шпиона, значит очень
уж недооценивать этого человека и не понимать его великолепного в своей
психологической сложности, таинственно демонического характера. Дело не в
том, что Фуше, этот совершенно аморальный макиавеллист, не был способен при
случае совершить подобное, как и вообще любое, предательство, нет, но такая
подлость была слишком проста, слишком мало привлекательна для этого
азартного и отважного игрока. Просто обманывать одного человека, хотя бы то
был и Наполеон, не в его натуре: обманывать всех-вот его единственное
наслаждение, не внушать никому полной уверенности и каждому давать посулы,
играть одновременно за все партии ч против всех партий, никогда не
действовать по заранее намеченному плану, а всегда лишь по интуиции, быть
Протеем, богом превращений. Воодушевить этого страстного дипломата может не
роль прямолинейного интригана - Франца Моора или Ричарда III, а только
блистательная изменчивость, изумляющая даже его самого. Он любит препятствия
ради самих препятствий, он искусственно вдвое, вчетверо увеличивает их. Он
предавал не однажды, а множество раз, он прирожденный предатель - предатель
всегда и во всем. И Наполеон, знавший его лучше всех, вспоминая о нем на
острове св. Елены, высказал по-настоящему глубокую мысль: "Я знал только
одного действительно совершенного предателя: то был Фуше". Он был
совершенным, а не случайным предателем, гением предательства, для которого
предательство являлось не столько политикой и тактикой, сколько основной
особенностью его существа. И лучше всего можно понять Фуше, сравнив его с
прославившимися во время последней войны шпионами-двойниками, которые
передавали вражеским державам одни тайны с целью выведать у них другие,
более ценные. При этой двусторонней передаче сведений они в конце концов
сами переставали понимать, какой державе служат, оплачиваемые обеими
сторонами и не храня верности ни одной из них, преданные лишь самой игре,
двурушнической игре на обе стороны, находя в состоянии такой межеумочности
почти сверхъестественное, дьявольски опасное удовольствие. И только тогда,
когда окончательно перевешивает одна чаша весов, страсть игрока уступает
место рассудку, который озабочен получением барыша. Лишь когда победа уже
предрешена, определяет Фуше свою позицию; так было в Конвенте, при
Директории, в период консульства и в дни империи. Пока идет борьба, он не
связан ни с кем; когда борьба окончена, он всегда с победителем. Если бы
Груши пришел вовремя, Фуше стал бы (по крайней мере на некоторое время)
преданным министром Наполеона. Но так как Наполеон проиграл сражение, Фуше
не мешает его падению и сам отпадает от него. И не в оправдание себе
высказался он с присущим ему цинизмом по поводу позиции, которую он занимал
в течение "ста дней": "Не я предал Наполеона, а Ватерлоо".
двойная игра его министра. Ведь он знал, что теперь на карту была поставлена
его собственная голова. Снова, как десять лет тому назад, входит каждое утро
в кабинет Наполеона этот худощавый, сухопарый человек с бледным, бескровным
лицом, одетый в темный сюртук, расшитый пальмовыми ветвями, и представляет
доклад - великолепное, ясное, неопровержимое изложение состояния дел. Никто
иной не смог бы дать лучший обзор событий, никто не сумел бы яснее изложить
ход мировой политики, во все проникнуть, все увидеть: так чувствует Наполеон
этот проницательнейший ум. И вместе с тем император догадывается, что Фуше
не говорит ему всего, что знает. Ему известно, что к герцогу Отрантскому
являются гонцы из других государств, что утром, днем и ночью его министр
принимает за запертой дверью подозрительных роялистских агентов, что он
ведет переговоры и заводит сношения, о которых ему, императору, ни слова не
говорит. Но делается ли это, как хочет уверить его Фуше, лишь для получения
информации, или это завязываются тайные интриги? Эта неуверенность ужасна
для затравленного, окруженного сотнями врагов императора. Тщетно он то
дружелюбно расспрашивает Фуше, то убедительно предостерегает его, то осыпает
грубыми подозрениями: по прежнему непоколебимо сжаты тонкие губы министра и
ничего не выражают его словно стеклянные глаза. К Фуше не подберешься, у
него не вырвешь его тайну. И Наполеон лихорадочно размышляет: как поймать
его? Как узнать, наконец, кто предан этим человеком, которому открыты все
карты,-он или его враги? Как словить его, неуловимого, как проникнуть в
него, непроницаемого?
доказательство. В апреле тайная полиция, которой император специально
поручил следить за своим министром полиции, узнает, что из Вены, под видом
служащего венской банкирской конторы, прибыл неизвестный и прямо отправился
к герцогу Отрантскому. Посланца выслеживают, арестовывают, разумеется, без
ведома министра полиции Фуше, и приводят в один из елисейских павильонов к
Наполеону. Там ему угрожают немедленным расстрелом и продолжают запугивать
до тех пор, пока он, наконец, не сознается, что привез для Фуше послание от
Меттерниха, написанное симпатическими чернилами, в котором предлагается
организовать в Базеле совещание доверенных лиц. Наполеон в бешенстве; письма
такого рода от вражеского министра к его собственному министру равнозначны
государственной измене. Первое побуждение Наполеона вполне естественно:
немедленно арестовать неверного слугу и опечатать его бумаги. Но
приближенные отговаривают его от этого - прямых доказательств пока еще нет,
и, зная неоднократно испытанную осторожность герцога Отрантского, можно не
сомневаться, что в бумагах не удастся обнаружить следы его проделок. И
император решает прежде всего испытать преданность Фуше. Он приглашает его к
себе и с непривычным для него притворством, которому он научился у
собственного министра, расспрашивая об общем положении дел, справляется о
возможности вступить в переговоры с Австрией. Фуше, не подозревая, что его
посланец давно все выболтал, ни единым словом не упоминает о письме
Корнев Павел
Юрьев Сергей
Шилова Юлия
Сапковский Анджей
Сертаков Виталий
Махров Алексей