Чтение 36–й страницы книги ~Кио Ку Мицу!~

Потом я что-то разлила на скатерть, уронила ложку и, чтобы никто не
заметил, не стала есть мороженое, а мне так хотелось его попробовать!

Меня выручила мать девочки. Она мягко спросила: "Может быть, тебе
нездоровится? Тогда, если хочешь, иди домой". Я с радостью ухватилась за
подсказанный повод и, глотая слезы, ушла в наши трущобы.

Но к этому времени я была первой ученицей в классе (вероятно, потому меня
и пригласили в гости), сидела на самой задней парте - почетная привилегия,
- я могла заниматься без помощи учительницы...

Агнесс остановилась и спросила:

- Не надоела вам, Рихард, моя болтовня? Я уверена, что люди рассказывают
такое больше для самих себя, чем для своих собеседников... Ну, хорошо...

Таким было детство! Впрочем, как и вся моя жизнь в Штатах: бесцветная,
серая. Я часто голодала, воровала даже что-то на рынке, чтобы накормить
младших детей. Мать делала вид, что не замечает откуда-то взявшейся булки,
куска колбасы. Отец надолго исчез, и нам помогала сестра матери, которая
сделалась проституткой. Она была хорошей, любящей нас женщиной. Потом
умерла моя старшая сестра, потому что у нас не было денег заплатить
доктору. Я никогда не спала на простыне и не знала, что надо раздеваться
на ночь.

Раз мне посчастливилось, и я поступила на табачную фабрику. После школы с
такими же девчонками я отбирала листья, из которых мужчины катали сигары.
Среди мужчин, катавших сигары, мне нравился молодой парень, и захотелось,
чтобы он обратил на меня внимание. Раз я поставила на его дороге ящик с
табачными листьями, он споткнулся и обругал меня. Хозяин был недоволен
моей работой, он сказал, что я слишком медленно отбираю листья, о чем-то
мечтаю... В субботу он выдал мой недельный заработок - полтора доллара - и
сказал, чтобы я больше не приходила...

Мне было пятнадцать лет, когда меня первый раз поцеловал мужчина. Это был
шахтер из ковбоев, живший в нашем поселке. Он пригласил меня на танцы в
соседнее ранчо, и мы ехали верхом на лошадях краем пустыни. Усатый шахтер
казался мне старым, хотя ему не было тогда и тридцати лет. Наши лошади шли
рядом, он говорил, что хочет завести семью, и предложил мне выйти за него
замуж. И я готова была согласиться, такое ощутила желание быть любимой. Он
говорил, что мы будем жить в его ранчо, обещал подарить лошадь и хороший
револьвер. Особенно меня привлекал револьвер... Потом я достала себе
револьвер и никогда с ним не расставалась. В нашем суровом крае все имели
оружие.

Шахтер наклонился ко мне в седле и поцеловал. От него пахло табаком и
закисшим потом. Я сделала вид, что не заметила этого. Но вдруг подумала:
брак - это дети, нужда. Перед моими глазами предстала мать... И я уже
жалела, что ответила на поцелуй.

А жених, когда вернулись, пошел к отцу. Отец ответил - мне еще рано. А я
уже ненавидела и отца, который встал на пути моего замужества, и усатого
шахтера, от которого пахло потом и табаком... На другой день он уехал из
поселка и больше никогда не возвращался.

Вскоре наш поселок охватила стачка, бастовали шахтеры Колорадской
компании. Мать стояла на стороне шахтеров, отец выжидал. Среди
забастовщиков начался разлад. Компания вызвала войска, арестовала
зачинщиков, но упорство шахтеров сломили не солдаты, а жены, они не могли
смотреть на голодных детей. Во мне накипала ненависть к несправедливости,
к неравенству...

Еще не окончив школы, я стала учительницей, хотя сама была малограмотной.
Считали, что для шахтерских детей сойдет, тем более для мексиканцев. Жила
в самой глуши, среди людей, для которых даже наш поселок казался столицей.
Домой я приезжала редко, и на меня смотрели здесь с уважением -
учительница. Однажды меня вызвали телеграммой - мать тяжело заболела. Она
так и не встала с постели. На меня легла забота о сестре и двух братьях.

Потом я переехала в городок к тетке, научилась стенографировать, поступила
машинисткой в редакцию. Редактор благоволил ко мне. Он был пожилой и
образованный человек, мне казалось, что он относится ко мне, как к дочери.
Как-то раз редактор задержал меня на работе, мы остались одни, и он хотел
овладеть мною силой... Конечно, из редакции мне пришлось уйти.

Вскоре я вышла замуж. Мой муж был социалистом, американец скандинавского
происхождения. Он строил в пустыне какой-то канал, надолго уезжал, и я
оставалась одна, зарабатывая на существование себе и братьям. Это было уже
в Сан-Франциско. Брак не закабалял меня. Но вот я почувствовала, что
становлюсь матерью. Я была в панике, но в глубине души во мне просыпалось
материнство. Тем не менее я написала мужу: "Приезжай, избавь меня от
этого. Ты виноват. Иначе я покопчу самоубийством..."
Он мягко пытался разубедить меня, я настаивала. Мы обратились к доктору.
Когда я пришла в сознание, муж сидел у моей постели и улыбался. Я
возненавидела его за эту улыбку. Теперь мое тело, моя душа жаждали
ребенка. Как смел он улыбаться?!. Брак не получился. Мы разошлись.

Очевидно, я недостаточно помогала семье, хотя выбивалась из сил. Младшего
брата арестовали за воровство. Я назанимала денег и послала ему в тюрьму.
Брата освободили, но он вскоре погиб - его завалило землей в
канализационной канаве. После тюрьмы он работал поденщиком-землекопом. А
второй брат поступил добровольцем в армию - был разгар мировой войны, и
Соединенные Штаты готовились вступить в нее на стороне союзников. Брат,
совсем не хотел воевать, но он стал солдатом, чтобы существовать, хотя бы
ценой смерти. Он написал: "Мне надоело голодать, я ухожу в армию..." Ему
не было восемнадцати лет.

Я возненавидела еще и войну. Мои друзья предложили мне участвовать в
антивоенной работе, и я согласилась. В конце концов нас арестовали,
держали в тюрьме, пока не кончилась мировая война. Я узнала, что такое
тюремная похлебка, сырые камеры и прикованная к стене железная койка.

У меня допытывались - нет ли во мне немецкой крови, тогда им было бы легче
обвинить меня в шпионаже. В тюрьме и произошел тот разговор с федеральным
чиновником, который упрекнул меня, что я не американка. Я возразила: мои
предки индейцы - кто же больше американец, вы или я? Это стоило мне
нескольких дней карцера.

После войны я уехала в Германию, продолжала учиться, писала, и вот я
здесь, в Китае. Один мой друг сказал мне однажды: "Неважно, в какой стране
вы будете работать, лишь бы работали для свободы". Я не хочу для себя
покоя в этом мире, пока многое в нем не изменится...

Вот и все, что хотела я вам рассказать, Рихард. В Соединенные Штаты я
никогда не вернусь. Там люди - волки. Казалось бы, я все же выбилась в
люди, но чего это стоило мне и моим близким в стране, где процветает
предпринимательство. Мне скоро будет сорок лет, для женщины в таком
возрасте уже не время думать о личном счастье. А теперь, Рихард, ступайте
домой. Уж очень поздно...

Зорге курил в темноте, зажигая сигареты одну от другой.

Агнесс встала, поднялся и Рихард.

- Я верну вам ваши собственные слова, - сказал он, - какая же вы
одинокая...

Женщина пошла к двери. Рихард шел сзади, угадывая в темноте лишь очертания
ее фигуры. Он поравнялся с ней и обнял за талию. Агнесс отвела его руку:

- Не надо, Рихард, я ведь тоже могу забыться...

Она открыла входную дверь, протянула ему руку. Дверь захлопнулась. Рихард
слышал, как Агнесс дважды повернула в замке ключ...

Осенью тридцать второго года Ходзуми Одзаки покинул Шанхай. Его отзывала
редакция в Токио. Зорге пытался убедить Ходзуми остаться, он был так нужен
здесь. Одзаки, усмехнувшись, ответил:

- Кто же меня будет кормить, Рихард? Наша с тобой работа не приносит
доходов. За свои убеждения нельзя получать денег...

Одзаки с семьей уехал в Японию ближайшим пароходом, а вскоре из Москвы
пришло распоряжение: оставить вместо себя Клязя, а самому, как только
позволит обстановка, выехать в Центр.

Было холодно и неприютно, когда Зорге и Смедли в канун отъезда гуляли в
безлюдном парке. Брели по иссохшей траве, зеленой даже зимой. В вершинах
деревьев шумел ветер. Агнесс остановилась у могучего дерева, широко
раскинувшего ветви. Она искала что-то в траве и, наконец найдя, протянула
Зорге.

- Вы помните, Рихард, что вы сказали мне о дружбе?

- Конечно!..

- Это акация из породы мимоз. Смотрите, какие ярко-красные чечевицы скрыты
в созревших стручках. По-китайски дерево называется "Помни тысячу лет" -
его семена дарят друзьям на память. Возьмите их от меня. Древний поэт
написал о них чудесные строки. Хотите послушать?

Красные бобы в долинах Юга
За весну еще ветвистей стали,
Собери побольше их для друга
И утешь меня в моей печали...

Агнесс провожала Рихарда на вокзале. Когда поезд тронулся, она высоко
подняла руку и так стояла недвижимо, пока вагоны, все отдаляясь, не
исчезли из вида..

Некоторое время Зорге вынужден был задержаться в Пекине - в Шанхайгуане
близ китайской стены возник новый вооруженный конфликт, и поезда перестали
ходить на Мукден и Гирин. Газеты писали, что неизвестный китайский
диверсант бросил на платформе гранату в то время, когда рядом стоял
японский эшелон с войсками. Жертв не было, тем не менее Квантунская армия
оккупировала район Шанхайгуаня южнее китайской стены. Сообщалось также,
что полковник Доихара в момент инцидента находился на станции Шанхайгуань.

Железнодорожное сообщение было прервано на неделю. Зорге выехал в Москву
первым же поездом, как только движение восстановилось. Станция Шанхайгуань
находилась в полсутках езды от Пекина. Японская агрессия распространялась
за пределы Маньчжурии. Поезд на станции стоял недолго. Выходить из вагонов