начинается приступ. Одной рукой сумку было открыть трудно, и она, чтобы не
тревожить Дзержинского, сдерживала кашель сколько могла, а потом
задохнулась хрипом, и Дзержинский встрепенулся, открыл глаза и увидел ее
изменившееся, побелевшее лицо.
себя улыбнуться, оправдывающе произнесла:
откашлялась, сохраняя при этом улыбку, и было на это до того больно
смотреть, что Дзержинский отвернулся.
которой она держала его голову, поцеловал ладонь и молча вылез из повозки.
- какие только люди не собирались в этом маленьком, приграничном с
Пруссией польском местечке! Контрабандисты, спекулянты, коммивояжеры,
шившиеся вокруг международных поездов, пьянчужки; охотники - в камышах
садилось много уток и гусей, по полям можно было т о п т а т ь зайца и
фазана; торговцы лесом и рыбой, богатые крестьяне, знавшие р а з н и ц у
цен на кружева, чай и ситец в Пруссии и Королевстве Польском, жившем по
разлаписто-неуправляемым, туго поворотливым законам Российской империи;
жандармы из корпуса, отвечавшие за пограничную стражу, картежники с
каменными лицами и с воротничками из жесткого, сероватого целлулоида.
Винценты, будет отчаянный, когда каждый станет принадлежать только своему
столу и своей компании, когда все окутается табачным дымом и хозяин,
Казимеж Новаковский, выпьет которую по счету рюмку воды, изображая, что
это водка, в корчму войдет маленький, чернобородый Адам, остановится возле
пана Казимежа и громко спросит:
с черным пивом, и сделать два глотка. После этого Дзержинский мог подойти
к нему и сказать:
Юровского.
переправлять нелегальную литературу, когда жандармы начинали особенно
усиленно ш у р о в а т ь пассажиров на границе.
- Они слишком хорошо чуют запах наших книжек.
обращаем на нее мало внимания, а она в Берлине имеет большие связи -
товарищи в Александровской тюрьме говорили мне...)
и Дзержинский с трудом сдерживал подступавший к горлу кашель, опасаясь
больше всего, что снова, как там, на островке, в Сибири, ощутит тепло
крови и не сможет скрыть ее, а здесь кровь сразу заметят, а откуда
чахоточный - это яснее ясного для всех собравшихся: тут каждый второй
служит на охранку, полицию, корпус жандармов, железнодорожную службу -
сколько их, проклятых этих служб, в России-то?!
из-за симпатии, - продолжал думать Дзержинский. - Контрабандист и симпатия
к социалистам? Впрочем, вполне возможно: не ради ж интереса он жизнью
рискует, таская через реку шерсть, зеркала и шевиот. Дали б человеку
возможность кормить семью на честный труд - разве б пошел на преступление
закона? Человека всегда подводят к грани; жизненные обстоятельства
принуждают его преступить черту - этот Рубикон, обычный, маленький,
житейский - пострашнее Рубикона Цезаря. Там - честолюбивое желание
властвовать, здесь - старание прокормить семью. Наказывают проигравших и
там и здесь одинаково, а какова разница в истоке преступления черты?"
четверо: в руках поблескивали длинно отточенные ножи.
тот, что стоял в тени, - маленький, худенький, по голосу подросток. - Шум
поднимете - перья пустим в ребра.
выворачивай карманы.
Дзержинский.
просто самый настоящий идейный. Нам за него отвалят, "граф", отвалят!
называли "графом". - Я хочу посмотреть на тебя.
Дзержинский. Воры помнят добро. Иди.
и скрылся в камышах. Следом за ним исчезли остальные - без споров или
вопросов.
было миражем, вымыслом, дурным сном.
"трехлеток"
Боташов заявил о возможности операций на сердце, за что был изгнан из
императорской военно-медицинской академии как шарлатан; инженер Попов
обивал пороги военных ведомств, предлагая начать эксперименты, связанные с
передачей голоса на дальние расстояния, но всюду получал отказ: "Нас не
проведешь, голубчик, где ж это видано, чтоб голос из Москвы услышали в
Берлине?! Дураков нет, на государственной службе люди сидят грамотные, нас
вокруг пальца не обкрутишь"; жадно искал субсидий на изыскания, связанные
с новой тормозной системой, путеец Матросов, - его гнали отовсюду,
презрительно разглядывая бритое, а потому подозрительное лицо - какой
нормальный человек бороду и усы стрижет? Ясное дело, социалист!
дорогого интеллигентному сердцу мелодизма стали рваться на подмостки
распущенные хулиганы, дерзко именовавшие себя композиторами, всякие там
Рахманиновы да Скрябины, - ничего своего нет за душою, одно подражание
западным Равелям и прочим Дебюсси!
потоп") думал о судьбе России, подвергали гонению и травле, разрешенной,
более того, поощряемой власть предержащими.
крестьянские бунты, рабочие фабрик бросали работу, объявляя стачки; этому
не могли помешать ни аресты, ни голод, ни полицейские штрейкбрехеры;
бурлили университеты, особенно студенты, которые пришли в храмы науки на
последние гроши, не порвав еще связи с теми, чьей кровью и потом капитал
расширял "первоначальное накопление", начавшееся в России с опозданием в
добрых две сотни лет, а потому особенно яростное, увертливое, прикрываемое
словесами об "общем благе", классовой гармонии и русском единородстве.
Родство-то было единое, в этом спору нет, только миллионы русских жили в
бараках и темных, дымных избах, в "азиатчине и дикости", а сотни таких же
вроде бы по крови "радели о будущем" в мраморных залах своих дворцов.
"Отчего же так? почему по-разному живем? до каких пор? кто повинен?" -
Шилова Юлия
Афанасьев Роман
Пехов Алексей
Роллинс Джеймс
Шилова Юлия
Ибсен Генрик