Чтение 36–й страницы книги ~Экспансия

приобрела у него маленький отель по улице Теодоро Гарсия, 2102.)

Все эти месяцы Ева работала день и ночь, выпуская радиоспектакли о
выдающихся женщинах мира: тут была и Анна Австрийская, и госпожа Чан
Кайши, и Сара Бернар, и Элеонора Дузе, и, наконец, леди Гамильтон.

А когда по просьбе Евы ее старый приятель Оскар Николини получил
назначение - опять-таки с подачи Перона - на пост директора почт и
телеграфа, армия поднялась на дыбы.

Перон, тем не менее, стоял на своем.

Армия отказывалась утвердить это назначение.

Тогда Перон отрекся от всех своих должностей и вышел из
правительства.

Капитаны генерального штаба подняли части столичного гарнизона и
окружили его дом. Ева и Перон успели выйти черным ходом на улицу: там их
ждал автомобиль Людвига Фрейде, он вывез их в свой маленький замок на
острове в курортном местечке Тигре.

В Буэнос-Айресе трудно сохранить тайну: на остров прибыл шеф полиции
столицы Аристобуло Миттльбах и арестовал Перона, отправив его в заключение
на остров Мартин Гарсиа.

В тот же день Ева вернулась в Буэнос-Айрес и поселилась у своей
подруги - актрисы Пьерины Далесси. Именно оттуда, на машине испанской
певицы Кончиты Пикер, она отправилась на фабрики столицы, в рабочие
окраины, в студенческие общежития; позже к ней присоединился руководитель
профсоюзов холодильной индустрии анархист Чиприано Рейес; назавтра сотни
тысяч рабочих, причем самых бедных, собрались на Пласа де Майо; множество
людей пришли без рубашек. "Вы, безрубашечники, - воскликнула Ева, -
являетесь армией Перона! Он пришел, чтобы дать вам права, труд и счастье!"
С площади она отправилась на радиостанцию "Бельграно" и повела оттуда
репортаж о происходящем на Пласа де Майо. В тот же день Перон был
освобожден и прибыл в дом правительства; оттуда - уже в качестве нового
руководителя страны - он вместе с Евой отправился в имение Сан Николас к
доктору Роману Субица, будущему министру иностранных дел. Через неделю он
бракосочетался с Евой; ни один журналист на церемонию не был допущен; акт
подписал Хуан Антонио Ордиалес, будущий директор "Комиссии по вопросам
собственности немцев и японцев" в правительстве Перона.

Следом за этим Перон отправился в турне по стране - приближались
выборы; все ключевые посты заняли его сподвижники; однако исход дела
решали голоса аргентинцев.

И когда Перон впервые вышел к микрофонам для того, чтобы произнести
речь в качестве претендента на пост президента Республики, и Ева стояла
рядом с ним - двадцатичетырехлетняя женщина с умом опытного политика, - он
почувствовал растерянность, а "безрубашечники", собравшиеся слушать
человека, который должен дать им труд, хлеб и свободу, напряженно ждали
его программу.

А он стоял у микрофонов, и перед глазами проходила его жизнь, и
сквозь прекрасное лицо Евы, которая теперь постоянно была с ним, где бы он
ни находился, он вспоминал и свое детство в Патагонии, и Рим, и немецких
друзей и слышал свои слова восторга по поводу их побед над большевиками, а
после он вспомнил, каким ударом для него было крушение Гитлера под
Сталинградом, а потом был Курск, когда он как военный историк понял
неизбежность краха третьего рейха, - воистину, война есть продолжение
политики иными средствами, - а после он видел кадры хроники о штурме
Берлина. И тут он осознал, что в нынешнем мире, в сегодняшней ситуации он
не сможет сказать ни одного слова в поддержку разгромленных друзей,
наоборот, он должен отдать их на заклание, и говорить сейчас следует
совсем не то, что было написано на тоненьких листочках людьми из его
предвыборного штаба, но то именно, чего ждут "безрубашечники"; лишь
выиграв их, можно будет подумать о прошлом, а сейчас следует жить будущим.

И Перон, отложив листочки с написанным текстом, заговорил о том, как
богата страна и как беден народ, как бесправны неграмотные, женщины,
юноши, сколь могучи силы олигархии, именно она парализует любое начинание,
связанное с попытками улучшить жизнь крестьян; он называл болезни
общества, которые были понятны всем, и призывал покончить с ними тем
способом, который известен ему одному; он говорил о том, что лишь реализм
должен отличать настоящего политика: "Мы не боимся контактов с тем миром,
который неприемлем, - я имею в виду Россию. Если народ хочет, мы установим
с ней дипломатические отношения, пусть все убедятся воочию, что между
американским империализмом, британским колониализмом и русским
большевизмом нет особых различий, наш путь, аргентинский, свой, особый,
приведет нас к победе, пусть только мне поверят!"

Рев толпы, столь похожий на шум прибоя, был ответом ему. И еще -
напряженная, какая-то осторожная при всей ее открытой ослепительности -
улыбка Евы...

ШТИРЛИЦ (Игуасу, ноябрь сорок шестого)
__________________________________________________________________________

Когда индеец уснул - а он мужественно боролся со сном почти до самого
рассвета (раннего, весеннего, ноябрьского, многокрасочного), - Штирлиц,
продолжая тихонько постанывать, качаясь, поднялся с койки, оделся, держась
за стену, вышел, еле передвигая ноги, в пустой коридор, освещенный тусклой
бело-голубой, какой-то покойницкой лампочкой, добрел до туалета, только
что не падая, открыл фанерную дверь, ввалился в насквозь пропахшую
тюремной хлоркой щ е л ь и, ищуще набросив крючок, выпрямился. Продолжая
стонать, кряхтеть, он достал из кармана ручку, конверт испанской аэролинии
"Иберия" и записал на нем колонку цифр. Сверив эти цифры с циферблатом
часов, он начал хрипеть, изображая приступ рвоты. Никто, однако, к двери
туалета не подошел: тишина; только в пальмах кричат какие-то странные
птицы ("Уж не попугаи ли? А ведь и впрямь попугаи, вот чудеса!"). Он
записал колонку цифр еще раз, снова изобразил приступ рвоты и в это время
завел часы - неизвестно, когда удастся завести еще раз, упаси бог встанут,
а это непростительно, потому что колонка цифр - время прилета и вылета
самолетов из Игуасу. Он запоминал по-настоящему, лишь когда несколько раз
записывал: цифры после этого делались своими. Все время игры в болезнь он
мучительно повторял их про себя, дожидаясь того момента, когда сможет
записать; холодные, отрешенные цифры станут после этого его
собственностью, будь она трижды неладна. Он очень боялся, что его сморит
и, проснувшись, он забудет эти чертовы "семь часов пятьдесят три минуты" и
"пятнадцать двадцать две". "Почему прибытие и вылет планируют не круглыми
цифрами, а как бы специально путая пассажира?! Какая разница: вылетит
самолет в семь или в шесть пятьдесят восемь?! Почему вы мудрите, люди?
Надо стремиться к простоте! Ну да, - возразил он себе, - из этих минут
набегут часы, которые позволят компании пустить еще один рейс, а ведь это
деньги, чистое золото!"

...Он отчетливо понял, как ему надо поступить, когда в Рио они ждали
служащего аэропорта, который должен был отвезти их на знойное летное поле
- туда, где прогревала моторы маленькая авиетка. Он понял это, увидав
расписание вылета самолетов из Игуасу на Буэнос-Айрес - через Посадас и
Корриентес. При полетах на внутренних рейсах паспорта не спрашивают,
просят лишь номер страхового полиса, имя и адрес родственников (чтобы
перевести деньги в случае катастрофы - три тысячи песо; вполне хватит на
белую надгробную плиту для комочка обгорелой земли, который будет выдан
семье погибшего, - останки, подлинность подтверждается экспертами,
принимавшими участие в осмотре "фрагмента трупа"). Номер страховки
пассажира, стоявшего перед ним, он запомнил; главное - не напутать с
количеством цифр (люди всегда сгорают на мелочах), адрес он тоже запомнил:
толстая дама летела в Корриентес, улица Росалес, тысяча семьсот пять;
почему такие большие улицы? Наверное, они нумеруют подъезды; судя по тому,
что служитель аэропорта не удивился и не переспросил удивленно: "Как вы
сказали? Дом номер тысяча семьсот пять?", здесь такого рода нумерация была
не в новость. Верно, именно в Бразилии проявил себя Шарль Эдуард Ле
Корбюзье, новатор двадцатого века, фюрер обещал приковать его к позорному
столбу за "кощунство над самой идеей градостроительства, полное отрицание
традиций; фиглярство и служение беспочвенным идеалам интернационала".

Он понял тогда, что единственным выходом (попыткой, актом отчаяния,
страстным желанием вырваться) будут симуляция болезни в самолете,
госпитализация, бегство; в Игуасу можно купить билет до Буэнос-Айреса,
деньги в заднем кармане брюк.

"Жаль, если разденут в клинике: Ригельт наверняка заберет мой костюм
себе для а н а л и з а; перед посадкой успел переложить доллары в
карманчик, который был нашит на трусы, такая уж у испанцев мода - всюду,
где только можно, ляпать кармашки. Спасибо, испанцы, ну, выручили, ай да
молодцы!

Только б не забыть даты прибытия и вылета самолетов, только бы
затвердить до той поры, пока не представится возможность записать их,
посмотреть на колонки цифр раз двадцать, тогда они врежутся в память, не
вырубишь топором; мужик, что бык, - втемяшится в башку какая блажь, колом
ее оттудова не выбьешь, - эк точно, а! Ведь как просто: казалось бы, мужик
- человек упрямый. Вот и все. Но это пройдет мимо сознания, не
споткнешься, не задумаешься, лежит наверху, а вот если поставить нужные
слова в точный ряд, как это сделал Некрасов, родится образ, который -
единожды прочитав - никогда не забудешь.

Ну, хорошо, ты вызубрил даты рейсов, - сказал себе Штирлиц,
выбрасывая мелко порванный конверт "Иберии" в о ч к о. - Очень
замечательно, молодец, а что тебе это дало? Авиетка уходит в двадцать три
сорок две; уже ушла. А вторая отправляется в девять пятнадцать, попасть на
нее - утопия. Или уж вместе с Ригельтом. А чем, собственно, он мне мешает?
Прилетим в Буэнос-Айрес и расстанемся. Как он сможет не отпустить меня?
Очень просто. Он обратится к первому встречному автоматчику: "Держите, его