Чтение 37–й страницы книги ~Осколок солнца~

Определились характеры, теперь легче здесь будет работать.

Кое-какие подозрения все же оставались. Из рассказа Мингалевой Павел
Иванович выяснил, что она откалывала кусок плиты, пользуясь зубилом. Вот
почему в осколках Лидия Николаевна нашла повышенное содержание щелочи. В
стружке и опилках, которые предъявил Кучинский, оставшихся от исследований
плиты с восьмого сектора, щелочь не обнаружена...

Несмотря на все превратности судьбы, Кучинский верил, что ему удастся
выполнить задание Чибисова. Может быть, официальным путем, через
Курбатова, ему будут предоставлены материалы Михайличенко.

Все как будто бы успокоились. Еще вчера над зеркальным полем висела
черная туча. Люди ходили с сумрачными лицами и лишь по привычке улыбались,
стараясь скрыть тревогу и раздражение.

А сегодня туча рассеялась, выглянуло солнце, и только легкий туман
какой-то недоговоренности, неясности окутывал лабораторию. Толком никто
ничего не знал, хотя каждому из сотрудников были известны отдельные факты,
некоторые малопонятные поступки, но сочетать их вместе и сделать выводы
никто не решался.

Багрецова оставили в лаборатории. Вместе с Бабкиным он заканчивал
установку датчиков в разных концах зеркального поля. Сам начальник
по-прежнему возился с исследованиями ячеек под действием самого яркого
света. Результаты оставались неутешительными. Правда, пока еще ни одна из
испытанных ячеек не отказала, однако именно это и тревожило инженера.
Значит, нет материала для анализа, значит, нужна массовая проверка ячеек
непосредственно на поле.

Михайличенко было разрешено испытать несколько плит, но она почему-то
медлит. Так, ничего не выяснив, с тяжким камнем на сердце Павел Иванович и
уехал в Ташкент.

Вот тут-то и началась настоящая работа. Ссора ссорой, а к приезду
Курбатова проверка должна быть закончена. Поднимались тяжелые плиты, в
нужных местах высверливались дырки, растворителем снимался тонкий слой
пластмассы над серебряной полоской, потом (Димка все же продвинул свое
предложение)

приваривался проводничок, другой, третий, а когда плита становилась от
них лохматой, надевались бирки на каждый вывод и плита осторожно
опускалась в свое гнездо. Из картона были склеены длинные и узкие коробки,
в них оставлялись лампочки, к которым припаивались провода от ячеек.
Коробки ставились боком, так, чтобы лампочки, защищенные от солнца, -
иначе не заметишь, если какая-нибудь погаснет, - были видны издалека.

Курбатов, ученый с большим опытом, изобретатель и экспериментатор, не
додумался до такого простого решения потому, что привык к совершеннейшим
приборам, к хорошо оборудованной лаборатории. А Багрецов и Бабкин совсем
недавно были моделистами. Лаборатория не притупила в них вкуса к простым
моделям, молодые специалисты еще не разучились пробовать батарейку на
язык, вырезать угольники, шайбы и колесики из консервной банки.

И если Курбатов думал о тысячах самописцев, которые бы следовало
поставить на зеркальное поле, чтобы возможно полнее выявить работу ячеек,
то техники обошлись простыми лампочками. У Курбатова иное направление
мысли. Его мучили сложные вопросы технологии: где искать ошибку, что
произойдет при взаимодействии разных слоев, при повышении температуры, при
изменении спектральной характеристики? Он смотрел вглубь, а ребята
стремились лишь определить, какая ячейка испортилась. Этому были подчинены
все их мысли, все желания. Отсюда и успех.

Науку не делают одни академики. И настоящий ученый не будет
пренебрегать опытом и знаниями своих помощников.

Нюра работала в аккумуляторной. Она знала, что это нужно, к своим
обязанностям относилась добросовестно, но никогда не испытывала радости в
труде. Она не верила, что малообразованные девушки, вроде нее, могут
что-то придумать у себя на заводе. Конечно, пишут в газетах, но ведь это о
девушках особенных, редких.

Сейчас ею владело единственное желание - искупить вину, загладить
ошибку.

Как? Чем? Только трудом, чтобы руки не знали роздыху, чтобы глаза
слипались и тяжелели веки. Пусть издевается Кучинский, ее это нисколько не
трогает.

Проходили дни, и Нюра стала замечать, что работает она вовсе не затем,
чтобы загладить вину. Она попросту не может без этого. Ей нравится, как
все горит в руках. Заметила она и другое. Все спорят, ищут, как лучше,
быстрее подготовить плиты к испытаниям. Поначалу казалось, что спорят по
пустякам:

какой длины должны быть выводные концы, как удобнее расположить
лампочки - в два или три ряда, какой глубины должна быть коробочка и так
далее. Потом она поняла, что из всего этого складываются большие дела, и
сама стала втягиваться в споры и доступные ей технические поиски.
Незаметно для себя Нюра приобщилась к творческому мышлению.

Раньше, когда училась на курсах, она механически заучивала правила,
решала задачки, оставаясь к ним равнодушной, - ни ума, ни сердца они не
затрагивали. И вдруг точно прорвалась мутная пленка, и Нюра стала зрячей.

Простая перестановка коробок на зеркальном поле, подпайка проводничков,
последовательные и параллельные соединения - ничего особенного,
примитивная техника, но все это было познано Нюрой не по учебнику с
картинками, а на опыте.

Утром, приходя на дежурство в аккумуляторную, где на щите поблескивали
приборы с буквами "V" и "А", она видела перед собой ожившие портреты
Вольта и Ампера. Они улыбались ей, приветствовали как новую знакомую.

На восьмом секторе выстроились рядами длинные коробки с лампочками.
Надо было следить, не погаснет ли какая-нибудь из них. Дежурили по очереди
Нюра и Маша после работы в аккумуляторной. Им это было удобно, так как они
работали в разные смены.

После нескольких дежурств Нюра попросила, чтобы коробки поставили
полукругом, - так удобнее для обзора, не нужно бегать вдоль поля. Просьбу
ее удовлетворили с радостью, и теперь, сидя на одном месте, она могла
следить за сотнями лампочек. Нюра страшно боялась, что именно в ее
дежурство погаснут десятки лампочек, замрут у нуля стрелки вольтметров, и
это будет началом гибели всех будущих зеркальных полей.

Иногда приходил Кучинский.

- Рыбку ловите, Нюрочка? - ехидно спрашивал он. Нюра не отвечала. Но ей
казалось, что и впрямь сидит она на берегу озера и ждет, не вздрогнет ли
стрелочка-поплавок.

Пока все обходилось благополучно. За первые два дня испытаний из
нескольких сотен проверяемых ячеек погибли только шесть, которые сразу же
забрала Лидия Николаевна для анализа.

Во время обеденного перерыва Багрецов всегда заменял Нюру. Несмотря на
то, что он работал в пятерке, вместе со всеми, чувство одиночества его не
покидало. Правда, Тимофей сменил гнев на милость, но Лида почти не
разговаривает, Маша тоже дуется, Нюра от стыда глаз не поднимает.

А Кучинскому хоть бы что. Он не чувствует за собой вины, усмехается,
подтрунивает над покрасневшими, как он говорит, "кроличьими глазками"
милой Нюрочки и предлагает от ее имени написать признание Павлу Ивановичу.

- Вы же не умеете, детка, - цедит он сквозь зубы. - Берите карандашик,
продиктую.

Вадим это слышал, бледнел от гнева, готов был задушить его, но
вездесущий Бабкин оттаскивал друга в сторону и благодушно увещевал:

- Не связывайся. Сам помрет.

Бабкин тоже возмущался, да что толку!

Иной раз Бабкин представлял себя на месте секретаря институтской
комсомольской организации. Приходит к нему Багрецов жалуется - Жорка
такой-сякой, немазаный. Надо поставить о нем вопрос на бюро.

"Предположим, - соглашается Бабкин. - Однако - нужны факты".

Димка рассказывает о несчастной любви Нюры Мингалевой и о том, как
Жорка ее злобно вышучивает.

"Ай, как нехорошо, - скажет Бабкин. - Ну, продолжай, продолжай".

Тут Димка вспомнит о желании Жорки остаться в Москве, промямлит еще
что-нибудь - и все. Наконец, скрепя сердце, Бабкин вызывает Жорку на бюро
и говорит: неудобно смеяться над девушкой, раз у нее такое несчастье.

"Верно, - согласится Жорка. - Характер у меня веселый. Я с открытой
душой, а люди обижаются. Спасибо, товарищи, спасибо. Учту на будущее".

Потом его спросят, почему он так жаждет, устроиться в Москве, когда
людей его специальности не хватает на периферии. Тут Жорка нагло
усмехнется и скажет: "А кто же не хочет жить и работать в столице нашей
родины? Найдите мне такого чудака!"

Все эти соображения Бабкин не скрыл от друга. Димка сжал голову руками.

- Ничего не пойму. Как во сне, - говорил он, раскачиваясь, будто
стараясь заглушить острую боль. - Значит, я дурак. У меня отвратительный
характер. Я клеветник, склочник, а Жора паинька, умница. Он не полезет на
рожон, и ручки у него чистенькие, потому что грязные дела делают за него
другие. Дипломат, черт бы его побрал! Таким и жить легко.

- А тебе трудно?

Димка поднял голову. В глазах его заметались холодные искры.

- Очень трудно, Я никогда не скрываю - своего отношения к людям. Ни
хорошего, ни плохого.

- Не всем это нравится. Люди обидчивы.

- Значит, я перед Жоркой лебезить должен? В глаза ему заглядывать? Он
попросту негодяй, и в этом виноват ты... Да, да, ты! Но не один, а многие
похожие на тебя... Жорка обидел Нюру, а ты меня за рукав держишь: не
связывайся, мол, сам помрет. А он не помрет, а будет жить и развиваться,
как микроб в мясном бульоне. Тепленькая нейтральная среда.

- Чего ты от него хочешь? Просто не понимает человек, что шуточки его
не всегда уместны.

- А ты ему подскажи. Скверно, мол, девушек обижать, мерзко, - не без
ехидства посоветовал Вадим. - Попробуй.