улыбкой.
конечно, о себе. Меня словно оглушило.
что... Ну... я думала бы, что это мне снится.
болван. Поэтому скажи мне прямо, идет?
- она умолкла, словно не могла найти подходящих слов.
тебе. Просто, когда я прилетел, и наслушался, и узнал разные разности...
Довольно. Я уже достаточно говорил. Даже слишком. Никогда в жизни я не был
таким болтливым. Говори ты, Эри. Говори. - Я присел на кровати.
Ее веки не дрожали.
всех сил стискивая зубы. Такого со мной еще никогда не было. Я даже не
подозревал, что такое может быть. Мне хотелось плакать.
ее сердца. Я сел.
поставил столик, споткнулся обо что-то - это был туристский нож. Он валялся
на полу. Я запихнул его в чемоданчик и повернулся к ней. - Я потушу свет,
хорошо?
открытом окне не было видно ни единого огонька. Ничего. Черно. Так же черно,
как ТАМ.
шагнул в сторону кровати. Пытался уловить ее дыхание, но слышал только
всеобъемлющий звон тишины, которая как бы материализовалась в этой темноте и
уже была ею. "Я должен уйти, - подумал я. - Да. Сейчас пойду". Но вместо
этого наклонился и в каком-то ясновидении нашел ее лицо. Она затаила
дыхание.
еще неожиданные. Мне так хотелось понять все это. А может быть, нечего было
понимать? Какая тишина. Спит ли Олаф? Наверно, нет. Сидит, прислушивается.
Ждет. Пойти к нему? Но я не мог. Это было слишком неправдоподобно. Я не мог.
Не мог. Я опустил голову к ней на плечо. Одно движение, и я был рядом с ней
и почувствовал, как она сжалась. Она отодвинулась.
Мы лежали рядом. И ничего вокруг - только молчащая тьма.
Спи...
чувствовал тепло ее тела и дыхание. Оно было учащенным. И сердце ее билось
тревожно. Постепенно, медленно оно начало успокаиваться. Видимо, она очень
устала. Я прислушивался сначала с открытыми, потом с закрытыми глазами,
потому что мне казалось, что так я лучше слышу. Спит уже? Кто она? Почему
она значит для меня так много? Я лежал во тьме, пронизываемой порывами ветра
за окном. Занавеска шевелилась, тихонько шелестя. Я был полон немого
изумления. Эннессон, Томас, Вентури, Ардер. И все ради этого? Ради этого?
Щепотка праха. Там, где никогда не дует ветер. Где нет ни облаков, ни
солнца, ни дождя, где нет ничего, словно все это вообще невозможно, словно
об этом нельзя даже думать. И я был там? Действительно был? Зачем? Я уже
ничего не сознавал, все сливалось в бесформенную тьму. Я замер. Она
вздрогнула. Медленно повернулась на бок. Но ее голова осталась на моем
плече. Она что-то тихонько пробормотала сквозь сон. Я пытался представить
себе хромосферу Арктура. Зияющая бездна, над которой я летел и летел, как
будто вращался на чудовищной невидимой огненной карусели. Опухшие глаза
слезились. Безжизненным голосом я твердил: "Зонд, Ноль, Семь, Зонд, Ноль,
Семь, Зонд, Ноль, Семь" - тысячи, тысячи раз, так, что потом при одной мысли
об этих словах во мне что-то содрогалось, будто они были выжжены во мне,
будто стали раной; а ответом был шум в наушниках и клохчущее хихиканье, в
которые моя аппаратура превращала огненные всплески протуберанцев, и все это
был Ардер, его лицо, его тело и его корабль, превращенные в лучистый газ. А
Томас? Погибший Томас, о котором никто не знал, что он... а Эннессон.
Отношения у нас были неважные - я его терпеть не мог. Но в шлюзовой камере я
дрался с Олафом, который не хотел меня выпускать, потому что было уже
поздно. Какой я был благородный, великие небеса, черные и голубые!.. Но это
не было благородство, дело было просто в цене. Да. Каждый из нас был чем-то
бесценным, человеческая жизнь приобретала величайшую ценность там, где не
могла уже иметь никакой ценности, там, где тончайшая, почти не существующая
оболочка отделяла жизнь от смерти. Какой-то проводок или спай в передатчике
Ардера... Какой-нибудь шов в реакторе Вентури, который проглядел Восс, - а
может быть, шов неожиданно разошелся, ведь это случается, усталость металла,
- и Вентури в пять секунд перестал существовать. А возвращение Турбера? А
чудесное спасение Олафа, который потерялся, когда пробило направляющую
антенну, - слыханное ли дело? Как? Никто не знал. Олаф вернулся чудом. Да,
один на миллион. А как везло мне. Как невероятно, невозможно везло... Рука
онемела. Это было невыразимо хорошо. "Эри, - сказал я мысленно, - Эри". Как
голос птицы. Такое имя. Голос птицы... Как мы просили Эннессона, чтобы он
изображал голоса птиц. Он это умел. Как он это умел! А когда он погиб,
вместе с ним погибли все птицы...
последний миг перед тем, как заснуть, мне показалось, что я там, на своем
месте, на койке, глубоко, у самого стального дна, а рядом со мной маленький
Арне - на мгновение я очнулся. Нет. Арне мертв, я был на Земле. Девушка тихо
дышала.
волос и заснул...
моему онемевшему плечу - я не чувствовал его, словно оно было чем-то
посторонним, - изумили меня. Это длилось долю секунды. В следующее мгновение
я уже все вспомнил. Солнце еще не взошло. Молочно-белый, бесцветный, чистый,
пронзительно-холодный рассвет брезжил в окнах. Я смотрел в ее лицо,
освещенное этим предутренним светом, словно видел его впервые. Она крепко
спала, стиснув губы, ей было, вероятно, не очень удобно на моем плече,
потому что она подложила под голову ладонь и время от времени трогательно
шевелила бровями, словно опять начинала удивляться. Движение было совсем
незаметным, но я внимательно смотрел, будто на ее лице была написана моя
судьба.