крика, ни визга, просто негромкий говор, будто все знали, что вскоре
непременно случится что-то еще, и терпеливо ждали.
отчего он замешкался. Он уже должен бы позвонить.
самолет запаздывает. Или на дороге затор.
Это мои друзья и соседи, прежде им ничто не мешало ко мне постучаться,
войти в дом и потолковать со мной. А сейчас они держатся поодаль, и
смотрят, и ждут. Как будто мой дом стал клеткой, а сам я - чужой,
неведомый зверь из каких-то дальних стран.
Милвилла, я вырос среди этих людей, столпившихся на улице. А теперь в их
глазах я - какое-то чудище, урод, а для некоторых, пожалуй, и похоже что
то зловещее, враждебное, что грозит если не их жизни, то благополучию и
душевному спокойствию.
уже не станет прежним. Ведь даже если незримый барьер исчезнет и Цветы
отвернутся от нашей Земли, нам уже не возвратиться в былую мирную и
привычную колею, к успокоительной вере, будто на свете только и может
существовать та жизнь, какая нам знакома, а наш способ познания и мышления
- это единственно возможный и прямой путь, единственная торная дорога к
истине.
вампиры, оборотни и прочая нечисть тоже повывелись, им не стало места в
нашей жизни: все это могло существовать лишь на туманных берегах
невежества, в краю суеверий. А вот теперь мы снова впадем в невежество
(только иное, чем прежде) и погрязнем в суеверии, ибо суеверие питается
недостатком знания. Теперь, когда рядом замаячил другой мир - даже если
его обитатели решат не вторгаться к нам или мы сами найдем способ
преградить им путь, - нашу жизнь опять наводнят упыри, ведьмы и домовые.
По вечерам у камелька мы пойдем судить и рядить о другом, потустороннем
мире, станем из кожи вон лезть, лишь бы как-то обосновать страх перед тем
неведомым, что будет нам чудится в его таинственных и грозных далях, и из
этих наших рассуждений родятся ужасы, превосходящие все, что может таиться
во всех чужих мирах. И, как некогда в старину, мы станем бояться темноты,
всего, что лежит вне светлого круга, отброшенного нашим малым огоньком.
костылем по тротуару дядюшка Эндрюс, вот мамаша Джоунс в своем дурацком
капоре и Чарли Хаттон - хозяин "Веселой берлоги". Тут же, в передних
рядах, и мусорщик Билл Доневен, а жены его не видно... интересно, приехали
ли Мирт с Клейком за их детьми? А вот и Гейб Томас, шофер грузовика, тот
самый, что первый после меня наткнулся на невидимый барьер; он такой
горластый и неугомонный, будто весь свой век прожил в Милвилле и всех и
каждого тут знает с пеленок.
стала рядом.
цирк, сейчас начнется парад-алле.
требовать от них слишком много, Брэд. А ты, по-моему, требуешь слишком
много. Неужели ты хочешь, что бы те, кто здесь тебя слушал, вот так,
сразу, приняли на веру каждое твое слово!
вещи знал заранее, он мог хоть что-то предвидеть. У него тоже был такой
телефон. Ему было кое-что известно.
при всех я не могла его спросить. Но я знаю, он тоже замешан в эту
историю. Это опасно, Брэд?
каком времени он находится, - опасность не грозит. Сейчас пока опасен не
чужой мир. Вся опасность в нас самих. Мы должны что-то решить - и решить,
как надо, без ошибки.
Ведь прежде ничего подобного не случалось.
решение нечем, опереться не на что.
дальше видно. По середине мостовой шагал Хайрам Мартин, в руке у него был
телефон без диска.
вызовом:
на крыльцо.
друг на друга. Толпа зашумела, придвинулась ближе. Хайрам поднял аппарат
высоко над головой.
несподручно, и бросок вышел неудачный. Трубка на длинном проводе отлетела
в сторону. Провод взвился дугой, потом натянулся, траектория аппарата
переломилась, и он грохнулся на асфальтовую дорожку на полпути между
калиткой и верандой. Во все стороны брызнули осколки пластмассы.
с крыльца и ринулся к калитке. Хайрам чуть попятился, я выскочил на улицу
и остановился перед ним.
въедается мне в печенки, баста, надоело! Ох, переломать бы ему ребра,
живого места не оставить! Чтоб вовек больше не измывался надо мной! Ведь
только тем и берет, наглая скотина, что вымахал с телеграфный столб и
кулачищи у него точно кувалды!
мне глаза. Я смотрел сквозь нее на Хайрама - конечно же, он отдубасит
меня, как не раз дубасил в школьные годы... все равно, пусть отведает моих
кулаков, буду лупить его с восторгом, с наслаждением, изо всех сил!
размахнуться, но его кулак сильно и больно ударил меня в ухо, и я
пошатнулся. Хайрам тотчас ударил снова, но второй удар пришелся вкось, я
даже не почувствовал боли - и на этот раз дал сдачи. Я влепил ему левой
чуть повыше пояса, он скрючился от боли, и я дал ему в зубы, да так, что
ожег о них костяшки пальцев, ободрал в кровь. И опять размахнулся изо всех
сил, но тут невесть откуда мне на голову обрушился кулак, - мне
показалось, голова лопнула; в ушах зазвенело, из глаз посыпались искры.
Под коленями вдруг очутился жесткий асфальт, но я все же поднялся и в
глазах прояснилось. Ног я не чувствовал. Казалось, я пробкой плаваю и
подскакиваю в воздухе. Где-то близко, наверно в футе от меня возникла рожа
Хайрама - губы расквашены, и на рубашке кровь. Я опять ударил по губам -
пожалуй, не слишком сильно, я порядком выдохся. Но Хайрам зарычал, потом
вильнул вбок, я снова кинулся на него.
долго. Наконец, брякнулся о мостовую - она оказалась тверже, чем я думал,
и это было больнее, чем удар, который сбил меня с ног.
ли хлопотать? - мелькнула мысль. Ну, встану, а он опять меня свалит. Но
нет, надо подняться, надо подниматься опять и опять, покуда хватит сил.
Так уж издавна повелось у нас с Хайрамом, таковы правила игры. Всякий раз,
как я поднимался, он снова сбивал меня с ног, но я поднимался упрямо, до
последнего дыхания, и ни разу не запросил пощады, ни разу не признал себя
побежденным. И если я выдержу так до конца жизни, победителем выйду я, а
не Хайрам.
может, пришел тот час, когда мне уже не встать?
Наверно, какой-нибудь мальчишка запустил им в воробья ли, в собаку ли или
швырнул просто так, для забавы. Камень остался посреди улицы, может, он
пролежал здесь не день и не два и теперь я нащупал его правой рукой и
стиснул - очень подходящий камень, так удобно поместился в кулаке.
и рывком подняла на ноги.
на представителя порядка.
и ненавистью. Как он упивается тем, что он больше, тяжелей, сильнее меня!
за ним - еще стену лиц, нетерпеливо теснящуюся толпу, которая жаждет
полюбоваться убийством.
не сдавался. Пока держишься на ногах, надо драться, и если даже тебя
свалили наземь и ты уже не в силах встать, все равно нельзя признавать
себя побежденным.