Наглец...
свободны. Еще раз предупредить Алексеева и Савельева: на наблюдательный
пункт выезжаем в два часа ночи.
проселку, по вспыхивающим в свете фар лужам, в колеях, не переставая, сек
дождь, летел навстречу косыми трассами.
околице нашел свободную, без солдат, хату, затем скомандовал коротко:
чистенькой, подметенной комнаты с бумажными занавесками на окнах, мрачно
насупил широкие брови, заговорил:
расхлебаешь! Ну а дальше что?
бросая фуражку на стол. - Пока вот здесь, в горле, не встанет.
Что там, важно ли, погибла сотня или тысяча людей!
Ермаков свою покорябанную планшетку и чью-то тяжелую полевую сумку,
отвернулся.
сын мне... Но позволь сказать, хотя я тебя и люблю: ты глупец! Держать
всегда надо себя, в руках держать. - И, опустив глаза, сдавленно договорил:
- Ты офицер и должен правильно меня понять. Иначе, голубушка, дышать нельзя!
Денисову Узнаю, что с формировкой. К ночи заеду. А ты, зяблик стоеросовый,
считай себя под домашним арестом! Все понял?
оконцу, за которым косо рябило под ветром лужи, где, плавая, мокли тополиные
листья. Ермаков на секунду увидел сквозь мелькавшую водянистую сеть, как
неуклюже втиснулся полковник в "виллис", как машина тронулась, выдавливая
колеи на мокрой траве за окном, и горькая нежность к Гуляеву шевельнулась в
душе его.
аккуратная, крепконогая, мягко излучая из глубины прозрачных глаз ласковый
свет, пропела звучно:
не брився... Разве жалко воды?
всхлипнула, ноздри дрогнули; из-под ситцевой косынки трогательно белела
по-девичьи ровная ниточка пробора.
Ермаков, и ему захотелось успокоить ее, погладить по волосам возле этого
жалко-аккуратного пробора. - Ну что же плакать? Война кончится, все станет
ясным. - И тронул ее горячее круглое плечо. - Ведь всему бывает конец...
сказала:
родственно:
которого за эти дни отвык, и не узнавал, иногда видел, как входила и
выходила хозяйка, ловил внимательные взгляды украдкой и с нежной жалостью к
ней, к неизвестной, одинокой жизни ее думал: "Если бы месяц назад...".
намыленной щеке, смотрел грустно, непрощающе.
хватало той прежней энергии, той силы, что не сдерживала его прежде. Он
подумал о Шуре, о ее стыдливых и исступленных губах в первую ночь в землянке
и вспомнил о том, как она обнимала его и будто не хотела этой близости.
"Нет, ты не любишь меня, не жалеешь совсем. Тебе нехорошо со мной. Ну скажи
честно!" И тот незнакомый ему, усталый человек в зеркале болезненно
прижмурился, точно вспомнил, что был когда-то непоправимо виноват.
Совсем никуда! - подумал он, испытывая знобкую боль в сердце. - Огрубел,
огрубел за три года... Все казалось простым, как выбриться вот".
- Сумно вам, чи шо? Кого ж вы в зеркале бачите?
и, заглядывая в зеркало с медленной улыбкой, нежно касаясь мягким, как вода,
взглядом его лица, шепотом повторила, тепло обдав дыханьем его волосы:
сказал откровенно, будто давней знакомой:
тотчас кинулась к постели, начала взбивать чистые высокие подушки, а он
тогда проговорил просто:
взяла ведро, взглянула своими прозрачными лучистыми глазами и вышла из хаты.
дождь, и жарко светила керосиновая лампа.
вчерашним осенним вечером, даже те ощущения, что были вчера, не покидали его
и сегодня. Но был он смертельно утомлен всем, что случилось в эти ночи и
дни; с желанием хотя бы короткого сна лег на расстеленную на лавке шинель,
голова непривычно утонула в блаженном пуху подушки. Он долго не засыпал под
тихое бормотание дождя. Затем сон мгновенно окунул его в теплую летнюю реку,
прикоснулся к пяткам, накаленным песком желтого пляжа, залитого жарким
солнцем, а по песку, в трусиках, с веслом на плече, шел кто-то знакомый,
улыбающийся, но кто - он никак не мог узнать. "Кто это? - тенью толкалась во
сне мысль. - Не может быть! Ведь Прошин убит...".
"Нервы вконец расходились... Контузия, черт бы ее взял!" Он зажмурил глаза,
и лицо его дернулось, выражая страдание.
полученная вместе с пистолетом, с ремнем, с обмундированием".
суконная пилотка, завернутые в бумажку новые звездочки, бритвенный прибор,
пара чистого белья, карандаш и школьная в линейку тетрадь; последние листы
были вырваны, - очевидно, для писем. Он нашел одно, недописанное,
неотправленное. Стояла дата - 15 июня 1943 года.
разговаривала с лейтенантом Михаилом Дариновским. Я не хотел вернуть тебе
твою фотокарточку, которая тебе не нравилась. Пусть она будет со мной, как
воспоминание. Я ведь тебя любил!
совершить... (зачеркнуто). Родина! Я люблю солнце, лес, воду, траву, маму,
тебя... да, я очень люблю тебя...
будто все было сейчас. Уверен, меня не убьют. Мишка Дариновский сидит внизу,
насвистывает, чистит ТТ. Значит, он тоже любил тебя? Но почему не сказал
прямо? Честность офицерская - без нее нельзя жить".
вспоминая его веселое, возбужденное лицо, его просящий мальчишеский голос:
"Товарищ капитан, я не могу бросить взвод!" - и ту первую бомбежку в
окруженной деревне, где он погиб.
непонятно писал лейтенант Прошин, но он не нашел ее в сумке. Она,
по-видимому, осталась у него в нагрудном кармане, погибла вместе с ним.
раздеваясь, не снимая сапог, наконец медленно забылся.
хозяйки вперемежку с мужскими голосами.