кожа. Сквозь башмаки свободно циркулировал воздух, предохраняя, возможно,
мои ноги от замерзания. Сходным образом мне пришлось, к сожалению,
расстаться и с трусами (две пары). Они сгнили по причине моего недержания. И
низ моих бриджей, пока тоже не истлел, созерцал мою щель на всем ее
блистательном протяжении. Что еще я выбросил? Рубашку? Ни за что! Я часто
переворачивал ее наизнанку и задом наперед. Позвольте сосредоточиться. У
меня было четыре способа носить рубашку. Передом вперед лицевой стороной,
передом вперед изнаночной, задом наперед лицевой и задом наперед изнаночной.
На пятый день я начинал все сначала, в надежде таким образом сохранить ее.
Это ли сохранило ее? Не знаю. Она сохранилась. Пострадать в мелочах - значит
открыть себе путь к великому, со временем. Что еще я выбросил? Сменные
воротнички? Да, я выбросил их все до одного, и даже раньше, чем они
сносились. Но галстук я сохранил и даже носил его, завязав вокруг голой шеи,
из чистой бравады, конечно же. Галстук был в горошек, цвет не помню.
следующая дилемма: Следовало ли продолжать идти, опираясь на зонт и насквозь
промокнув, или же остановиться и укрыться под зонтом? Дилемма была
фиктивная, как и большинство дилемм. Ибо, с одной стороны, все, что осталось
теперь от зонта, - это несколько лоскутов, порхающих вокруг спиц, а с
другой, я мог бы продолжать идти, очень медленно, используя зонт не как
опору, а как укрытие. Но я так привык, с одной стороны, к идеальной
водонепроницаемости моего превосходного (в прошлом) зонта, а с другой, к
своей неспособности двигаться без его поддержки, что дилемма оставалась для
меня неразрешимой. Я мог бы, конечно, сделать себе палку и продолжать идти,
невзирая на дождь, на снег, на град, опираясь на палку, раскрыв над собой
зонт. Но я ее не сделал, не знаю почему. И когда на меня обрушивался дождь и
прочее, что обрушивается на нас с неба, я продолжал двигаться, опираясь на
зонт, промокнув до нитки, но чаще останавливался как вкопанный, раскрывал
зонт и ожидал, когда все это кончится. В этом случае я также промокал до
нитки. Но дело не в этом. И если бы вдруг с неба посыпалась манна, то я бы
ждал, неподвижно замерев под зонтом, когда она кончится, прежде чем ею
воспользоваться. Когда я уставал держать в руке вздернутый зонт, я
перехватывал его другой рукой, а освободившейся похлопывал и растирал те
части моего тела, до которых мог дотянуться, чтобы поддержать циркуляцию
крови, или характерным для меня жестом прикладывал ее к лицу. Длинное острие
зонта напоминало палец. Мои лучшие мысли пришли мне в голову во время таких
вот остановок. Но когда становилось ясно, что дождь и т. д. будет идти весь
день или всю ночь, тогда ко мне возвращался здравый смысл, и я сооружал себе
шалаш. Но мне не нравились больше шалаши, сделанные из веток. Ибо листьев
вскоре не осталось, не считая хвойных деревьев. Однако не в этом была
истинная причина, по которой мне разонравились шалаши, не в этом. А в том,
что, оказавшись в шалаше, я ни о чем не мог думать, кроме плаща моего сына,
я буквально видел его (плащ) и не замечал ничего другого, он заполнял собой
все пространство. Наши английские друзья называют такой плащ макинтошем, и я
вдыхал запах резины, хотя макинтоши редко бывают резиновыми. Так что я
избегал, насколько это было возможно, шалашей, предпочитая им свой верный
зонт, или дерево, или изгородь, или куст, или какие-нибудь развалины.
ни разу не пришла мне в голову.
понравилась, даже если бы она посетила меня.
я потратил. Следующим образом.
но о других я рассказывать не буду. Удовлетворимся единственным примером.
Возможно, другие ожидают меня в будущем. Хотя не наверняка. Но они останутся
неизвестными. Это уж точно.
вдруг кто-то грубо толкнул меня сзади. Я ничего не слышал. Я находился в
таком месте, где был совсем один. Чья-то рука развернула меня. Передо мной
стоял толстый румяный фермер. На нем был непромокаемый плащ, котелок и
сапоги. По его пухлым щекам бежали струйки, вода капала с его пушистых усов.
К чему все эти детали? Мы с ненавистью смотрели друг на друга. Возможно, это
был тот самый фермер, который так вежливо предложил отвезти нас с сыном
домой. Вряд ли. И все-таки его лицо было мне знакомо. И не только лицо. В
руке он держал фонарь. Он не был зажжен, но зажечь его можно было в любую
минуту. В другой руке он держал заступ. Закопать меня, в случае
необходимости. Он схватил меня за куртку, за лацкан. Пока он еще не тряс
меня как следует, но потрясет в подходящее для этого время. Он всего-навсего
ругал меня. Я не понимал, что я сделал, чтобы привести его в такое
состояние. Возможно, поднял высоко брови. Но я всегда их поднимаю высоко,
брови почти касаются моих волос, а от лба остаются одни морщины. Наконец я
понял, что я нахожусь не на своей земле. Это была его земля. Что я делаю на
его земле? Вряд ли есть другой вопрос, которого я так боюсь и на который
никогда не мог дать сносный ответ. Что я делаю на чужой земле! Да еще ночью!
Да еще в такую собачью погоду! Но я не утратил присутствия духа. Обет, -
сказал я. Когда я того желаю, у меня довольно внушительный голос. Кажется,
он произвел на него впечатление. Фермер выпустил меня из рук. Паломничество,
- сказал я, закрепляя достигнутое преимущество. Он спросил куда. Победа была
за мной. К Фахской Мадонне, - сказал я. К Фахской Мадонне? - с недоверием
сказал он, как будто знал Фах как свои пять пальцев и в нем нигде не было
Мадонны. Но разве есть такое место, где не было бы Мадонны? К ней самой, -
сказал я. К черной? - спросил он, чтобы проверить меня. Насколько мне
известно, она не черная, - сказал я. Другой на моем месте потерял бы
самообладание. Но не я. Я знаю эту деревенщину и ее слабые места. Здесь вы
до нее не доберетесь, - сказал он. Ее заступничеством я потерял сына, -
сказал я, - и сохранил его маму. Такие сантименты действуют на скотовода
безотказно. Если бы он только знал! Я рассказал ему в подробностях то, чего,
увы, не было. Не то чтобы мне не хватало Нинетты. Но она, по крайней мере,
как знать, во всяком случае, да, очень жаль, неважно. Мадонна беременных
женщин, - сказал я, - замужних беременных женщин, и я, ничтожный, дал обет
дотащиться до ее статуи и воздать ей хвалу. Происшествие это дает некоторое
представление о моих способностях, даже в этот период. Но, кажется, я
переиграл, ибо глаза его снова налились злобой. Могу я попросить вас об
одолжении, - сказал я, - и Господь вас отблагодарит. Я добавил: Сам Господь
послал вас сегодня ко мне. Какое унижение - просить о чем-то у человека,
готового размозжить тебе голову, - но это дает иногда неплохие результаты.
Стакан горячего чая, - умолял я, - без сахара, без молока, чтобы
взбодриться. Оказать столь ничтожное одолжение несчастному паломнику было,
честно говоря, заманчивым. Ладно, - сказал он, - пойдемте в дом, там вы
обсохнете у печи. Нет, нет, - воскликнул я, - я поклялся идти к ней, не
сворачивая в стороны! И чтобы сгладить плохое впечатление, вызванное этими
словами, вынул из кармана флорин и протянул ему. В кружку для бедных, -
сказал я. И добавил, поскольку было темно: Один флорин в кружку для бедных.
Далековато идти, - сказал он. Господь будет вам сопутствовать, - сказал я.
Он задумался, как умел, над сказанным. А главное, ничего не есть, - сказал
я, - да-да, я не должен ничего есть. О, старина Моран, ты коварен, как змей!
Конечно, я предпочел бы насилие, но не посмел рисковать. В конце концов он
ушел, сказав, чтобы я подождал. Не знаю, что там было у него на уме. Когда
он удалился на достаточное расстояние, я закрыл зонт и припустил в
противоположную сторону, под проливным дождем. Так я потратил флорин.
Дорога круто поднималась в гору, я шел с трудом. Ветерок гонял тучи по чуть
побледневшему небу. Великое дело иметь участок земли, в вечное пользование,
поистине великое. Но если бы действительно в вечное. Я подошел к калитке.
Она была заперта, как и положено. Я не смог ее отомкнуть. Ключ вошел в
скважину, но не поворачивался. Заржавел? Новый замок? Я вышиб калитку.
Отступил на обочину и со всего размаху бросился на нее. Я вернулся домой,
как велел мне Йуди. Наконец я кое-как встал на ноги. Чем так сладко пахнет?
Сиренью? Возможно, примулой. Я направился к ульям. Они стояли на обычном
месте, чего я и опасался. Я снял с одного крышку и опустил ее на землю. Она
представляла собой маленькую крышу с острым коньком и крутыми скатами. Я
засунул руку в улей, провел по пустым рамкам, ощупал дно. В одном из углов
моя рука наткнулась на легкий сухой комок. Он рассыпался в моих пальцах.
Пчелы сбились в рой, все вместе, чтобы хоть немного согреться, чтобы
попытаться уснуть. Я вынул горсть. В темноте я не смог ее рассмотреть и
положил в карман. Прах был невесом. Пчелы оставались в улье всю зиму, мед у
них забрали, сахарного сиропа не дали. Да, теперь можно ставить точку. К
курятнику я не пошел. Куры тоже были мертвы, я это знал. разве что убили их
иначе, за исключением, возможно, серой хохлатки. Мои пчелы, мои куры, я
покинул их. Я направился к дому. Он стоял в темноте. Дверь была заперта. Я
вышиб и ее. Возможно, я мог ее отпереть одним из своих ключей. Я повернул
выключатель. Света не было. Прошел на кухню, в комнату Марты. Никого.
Добавить больше нечего. Дом был пуст. Электрокомпания отключила свет. Мне
обещали подключить его снова, но я сам не захотел. Вот каким человеком я
стал. Я вернулся в сад. На следующий день я рассмотрел горсть пчел. Пыль,
чешуйки, крылышки. В ящике возле лестницы лежало несколько писем. Письмо от
Савори. Мой сын чувствует себя хорошо. Естественно. Довольно об этом. Он
вернулся. Он спит. Письмо от Йуди, в третьем лице, просит написать отчет. Он
его получит. Снова лето. Год назад в это же время я ушел. Теперь я
освобождаюсь. Однажды меня посетил Габер, он пришел за отчетом. А я-то
думал, что покончил со всеми этими визитами и разговорами. Заходите еще, -
сказал я. Как-то пришел отец Амвросий. Возможно ли! - сказал он, когда
увидел меня. Кажется, он и правда любил меня, по-своему. Я попросил его
больше на меня не рассчитывать. Он начал говорить. Он был прав. А кто не
прав? Я ушел от него. Я освобождаюсь. Возможно, я еще встречу Моллоя. Моему
колену лучше не стало. Но не стало и хуже. Теперь у меня костыли. Я буду
двигаться быстрее. Отличные наступят денечки. Все, что можно было продать, я
продал. Но за мной остались огромные долги. Довольно с меня быть человеком,