Чтение 37–й страницы книги ~Последний поклон~

дела, схватил ведро, зазвенел им и побежал к ключу. Затем развел огонь,
намыл картошек, заорал:

Распроклятая картошка,

Что ж ты долго не кипишь?

Гости все поцеловались.

Ты холодная стоишь!..

Эть, клюнуло! Дедушка потянул воздух широкой ноздрей и ухмыльнулся в
бороду.

-- Где соль, деда?

Он воззрился на меня с досадою: даже тут, вдалеке от постылого дома,
ему покоя нет, даже тут, в тайге дремучей, не дают ему побыть в гордой
уединенности, что ж ему -- в землю закапываться?

-- Где же ей быть? В избе...

Еще клюнуло! Выдавил из деда слово -- это не так уж мало! Еще
Кольча-младший скорее бы с покоса вернулся, тогда мы совсем быстро деда
одолеем. Кольче-младшему не с руки поститься вместе с дедом, в деревню ему
охота, по вечеркам шляться.

Соль соленая-ядреная,

Тра-та-та-та...

орал я громче прежнего и бухнул в картошку одну горсть соли, прицелился
другую бухнуть, но тут:

-- Соль-то покупная...

Ага-а-а, дедушка-соседушка, все же о добре-то печешься! Не наплевать,
значит, тебе на хозяйство. Думаешь, стало быть, заботишься. Пока еще меня ни
о чем не спрашиваешь, пока еще делаешь вид: мол, пусгь все горит-полыхает --
и не охну, и не загорюю, освободился от оков...

Картошки сварились. Я отлил воду, поставил чугунок на стол. Хлеб
нарезал, шаньги картофельные из мешка вынул, простокваши две кринки
выставил. Дед ни малейшего внимания, курит табак, ничего больше не делает.
Сидит па чурбаке, смотрит вдаль, за Ману, полный презрения к хозяйству и
труду, и от него дым, как от парохода.

-- Позвать Кольчу-то?

-- Зови. Мне што?

Я мчался в поле, издали махал рукой, кричал:

-- Дя-а-а-а Коля-а-а! Дя-а-а-а Ко-о-оля-а-а-а!

Кольча-младший огораживал стог сена, вязал прутьями колья, зарубал
жерди. Рубаха у него навыпуск, в волнистом чубе запутались сухие травинки и
щепочки. Я упал в тенистое укрытие стога. Кольча-младший быстрее доделывал
огорожу, расспрашивал про бабушку, про дом и как у нас дела идут. В пути от
зарода до заимки мы договорились с ним о дальнейших действиях. Под видом
неотложных дел он уберется после обеда с заимки. Дед, надо полагать, долго
не выдержит одиночества и тоже, глядишь, соберется домой, в село.

-- Только ничем ему тут не досаждай и не серди, -- наказывал дядя. --
Смотри, не сделай промашку!

Сполоснувшись в реке, Кольча-младший сел за стол и крикнул в открытую
дверь:

-- Тятя, ты чего ись-то не идешь! Ждем ведь!

-- Бу-бу-бу.

Дед бубнит в бороду, чего бубнит -- разбери попробуй! Наконец появился,
строго и печально перекрестился на деревянную икону. Мы с Кольчей-младшим
чистили картошки, стараясь не глядеть на него. Сначала нехотя, замедленно ел
дед, выбирая из чугуна кособокие, маленькие, поврежденные картохи, долго, с
кряхтеньем чистил, круто их солил. Сплошная скорбь наш дедушка.
Кольча-младший отворачивался к окну, будто на коней смотрел, я держался из
последних сил, чтобы не прыснуть. Все тогда пропало.

Постепенно дед разошелся в еде, и мы прикончили весь харч, привезенный
из дому, -- бабушка послала еды в обрез, чтобы раздразнить мужиков домашней
снедью и выманить их с заимки. Кругом тонкая политика.

После обеда я забрался на полати, Кольча-младший, как и договорено
было, смотался с заимки в село. Дед ходил по двору, бубнил, постукивал
топором.

Переломный сейчас момент. Дед может одолеть обиду, а может и
окончательно раздумать возвращаться в село. Очень он характерный у нас. Но
вот звякнули удила оброти, дед перестал колесить по двору. Ушел за конем.

Сломался дед!

Вскоре по деревянному настилу застучали копыта. Слышно было, как дед
заводил в оглобли и пятил к телеге неповоротливого Ястреба, затем собирал
шмотки, шарился в сенках, отыскивал замок и ключ.

-- Спать, што ли, сюда явился? -- недовольно, в пространство обронил
он.

Я нехотя спустился с полатей, потянулся, зевнул, будто разоспался.

В телеге свежее сено. Я плюхнулся на него брюхом и тронул со двора
заимки. Дед закрывал ворота, я ждал. Долго закрывал ворота дед. Не раздумал
бы. Нет. Сморкается, закуривает основательно -- на дорогу.

Всю дорогу я видел непоколебимую дедушкину спину. Он не разговаривал со
мной и не понукал Ястреба, ехал домой словно бы по повинности. На полпути,
не оборачиваясь, мрачно полюбопытствовал:

-- Сама послала?

Я прикинул -- Королев лог проехали, скоро спуск к селу начнется и
возвращаться на заимку никакого резона нет.

-- Сама.

-- А-а-а!.. То-то!

Из этих звуков, выдавленных дедом в бороду, я сделал заключение: дед
насладился местью и торжествует. "А-а-а" -- значит, достукалися, довели
человека до крайности -- и что получилось? "То-то!" -- значит, какой бы я ни
был "толстодум" и "крехтун", но без меня не обойтись, потому как хозяином я
в дому был и хозяином останусь. Сколько бы вы там ни фордыбачили. И праздник
без меня не праздник, да и в будни я еще пригожуся...

-- Н-но, Ястреб! Н-но, Ястребушко! -- шевелил вожжами дед и к дому
подкатил на рысях.

Бабушка ворота открывала. Ястреба под узду брала, по двору не ходила
она, а прямо летала, на меня смотрела благодарно, на деда -- заискивающе, и
все разговаривала, разговаривала. Дед никакого пока ей ответа не давал.

-- Может, с устатку выпьешь? -- за ужином предложила бабушка и примчала
из горницы шкалик водки.

Дед вылил водку в фарфоровый бокал, опрокинул ее, крякнул одобрительно
и принялся за щи.

В доме нашем наступил мир.

Гости съезжались по-разному. Кольча-старший приехал из города с женой
своей Натальей на сплавщицкой моторке. В город они смотались во время
коллективизации и жили там крестьянским хозяйством. Жили по-чудному:
работали день и ночь, торговали на базаре, рядились за каждую копейку, потом
все накопленные деньги бесшабашно, весело прогуливали и начинали снова
копить.

Дядя Вася с тетей Любой пришли из Базаихи пешком, через горы. Люди они
очень похожие друг на друга -- аккуратные, добрые, -- бабушка души в них не
чаяла. Оба работали в Лалетинском опытном саду, тетя Люба -- садовницей,
дядя Вася -- рабочим. Они принесли с собой красных яблочек, еще терпких и
горьковатых. Поскольку большинство ребят, в том числе и я, никогда не видели
яблок, то страшно обрадовались такому гостинцу и горькие, вяжущие эти яблоки
съели за милую душу.

Маня -- тетка -- белая лебедка, как ее дразнили в семье, с мужем
Зыряновым приплыли на лодке от Манского шивера, приплавили стерлядей и
таймененка и, вручая бабушке, говорили, мол, красна изба углами, а сибирский
праздник -- рыбными пирогами. Зырянов работал бакенщиком, и у него была
грыжа, которую он подвязывал красным ремнем. Детей у тети Мани и Зырянова не
было, поэтому жили они прижимисто, богатенько. Бабушка недолюбливала
Зырянова, звала его только по фамилии, тетку Марию жалела, но в жизнь их не
вмешивалась. "Муж да жена -- одна сатана" -- скромно повторяла она, но
касались эти слова лишь тети Мани и Зырянова, остальных детей бабушка и в
супружестве тревожила своими решительными действиями.

Объявились, как всегда, новые родственники, и, как всегда, прибыл гость
в пеленках -- сын которой-то бабушкиной племянницы. Бабушка немедленно
распеленала его, как бы между прочим осмотрела: пеленки чисты ли и не в
рубцах ли. Провела рукой по грудке и по пузцу кривоногого мужика. В ответ на
это действие младой сибиряк блаженно потянулся, зажмурился, выдал крепкий
звук, отчего все захохотали.

-- Вот еще новожитель! -- ворковала бабушка. -- Нашего полку прибыло!
Пупок узелком, ноги кругляшком, дух хлебнай -- па-а-ахарь будет, па-а-ахарь!
-- И человечишко заулыбался вдруг, молодая мама, наслышанная о том, что за
характер у бабушки Катерины и каково ей потрафить, стоявшая до этого ни жива
ни мертва, заткнула рот и нос платком. Бабушка, и сквозь землю зрящая,
прикрикнула:

-- Расклеви парня-то!

Во дворе кружатся мужики, вспоминают, что и как тут было прежде,
радуются тому, что мало чего изменилось и, перешибая один другого,
вспоминают: то как он, Вася, свалился с крыши в загон и сел верхом на
корову, отчего бабушка, доившая корову, едва умом не тронулась; то как они с
Иваном лазили за огурцами к Тимше Верехтину и как он палил по ним из
восьмикалиберного дробовика, заряженного дресвой; то как укусил Васю
уросливый Карька, Вася обозлился и сам Карьку укусил, так после этого Карька
лишь Васю к себе и подпускал, больше никого за людей не считал; то как
купались в Енисее с утра до ночи, иной раз в заберегах еще начинали; то как
зорили птичьи гнезда (дураки же были, ей-Богу!); то как на заимке работали и
мать прибежит, бывало, на пашню, распушит и девок и парней за нерадивость,
возьмется показывать трудовой пример -- свяжет снопик-другой натуго и тут же